Читать книгу "Храм Луны - Пол Остер"

Все книги для чтения он отобрал заранее и точно знал, что и когда я должен ему читать. Чтение не было для него отдыхом, он преследовал какую-то цель, тщательно изучая тот ли иной специальный вопрос. Его намерения от этого не становились понятнее, но, во всяком случае, в таком времяпрепровождении была определенная логика. Выбранные заранее книги касались путешествий, чаще всего путешествий в неведомые земли, и рассказывали об открытии новых миров. Мы начали с походов святого Брендана и сэра Джона де Мандевилля, потом переключились на Колумба, Кабецу де Ваку и Томаса Хэрриота. Мы прочли отрывки из «Путешествий по Аравийской пустыне» Даути, проштудировали всего Джона Уэсли Пауэлла — все о его картографической экспедиции по реке Колорадо, и остановились на нескольких рассказах восемнадцатого и девятнадцатого веков, написанных первыми белыми переселенцами, которые побывали в плену у индейцев.

Эти книги мне были в целом интересны, а когда я привык читать подолгу, пожалуй, у меня даже выработался соответствующий стиль. Он был основан на чистоте произношения, которая, в свою очередь, обеспечивалась модуляциями голоса, краткими паузами и постоянным вниманием к словам на странице. Эффинг редко высказывал какие-либо суждения во время чтения, но я точно знал, что он слушает: стоило нам подойти к особенно захватывающему или запутанному месту как он начинал покряхтывать и издавать прочие звуки, означавшие внимание. Наверное, в часы нашего чтения мне впервые стало приятно находиться рядом с ним, но вскоре я научился не смешивать его молчаливое внимание с хорошим настроением. Когда мы дочитали третью или четвертую книгу, я как-то высказал предположение, что может, ему будет интересно послушать отрывки из путешествий Сирано де Бержерака на Луну. Сердито хмыкнув, он ответил на это: «Оставь свои мысли при себе, молодой человек. Если мне будет интересно твое мнение, я сам о нем спрошу».

Вдоль дальней стены гостиной стоял книжный шкаф, чуть не упиравшийся в потолок. Не знаю, сколько книг было на его полках, но уж точно не меньше пятисот-шестисот, а то и тысяча. Было похоже, что Эффинг знал, где стоит каждая, и когда подходило время приниматься за новую, он абсолютно точно объяснял мне, откуда ее взять. «Вторая полка, — говорил он, — двенадцатая или пятнадцатая слева. Льюис и Кларк. Красная книга в матерчатом переплете». Он ни разу не ошибся, и, вспоминая его слова о собственных возможностях, я невольно поражался. Однажды я спросил, известны ли ему системы запоминания Цицерона и Раймонда Луллия, но он лишь отмахнулся. «Этому нельзя научиться. Тут нужен талант, врожденный дар. — Он помолчал с минуту, потом продолжил насмешливо и с хитрецой: — А вот почему ты считаешь, что я знаю, где стоят эти книги? Ну-ка, подумай. Вдруг я пробираюсь сюда ночью и переставляю их, пока ты спишь? Или, может, я их передвигаю с помощью телекинеза, стоит тебе отвернуться? Так как же, молодой человек?» Я воспринял это как риторический вопрос и ничего не ответил, чтобы ему не возражать. — «Запомни, Фогг, — продолжил он, — никогда ничего не принимай на веру. Особенно когда имеешь дело с таким, как я».

Итак, первые два дня мы просидели в гостиной под шум бившего в окна ноябрьского ливня. В доме Эффинга было очень тихо — читая, я порой останавливался, чтобы перевести дыхание, и тогда самый громкий звук издавали тикавшие на камине часы. Время от времени доносился какой-нибудь стук из кухни, где хлопотала миссии Юм, а внизу приглушенно шумели машины, шуршали шины по мокрым улицам. Было странно и в то же время приятно сидеть здесь, внутри, и знать, что мир снаружи все так же бурлит; это ощущение оторванности, видимо, навевали и книги. Все события, описываемые в них, были далекими и туманными, наполненными чудесами: например, ирландский монах, отправившийся в 500 году через Атлантику, нашедший остров и решивший, что это Рай; мифическое королевство Престера Джонса; однорукий американский ученый, куривший трубку мира с индейцами зуньи в штате Нью-Мексико. Час проходил за часом, а мы оба сидели неподвижно на своих местах — Эффинг в кресле, а я на диване напротив него, — и бывали случаи, когда я так зачитывался, что уже и не знал, где нахожусь, не знал вообще, я это или не я.

Завтракали и обедали мы в гостиной, всегда в полдень и в шесть вечера. Эффинг строго следил за соблюдением такого режима, и как только миссис Юм просовывала голову в дверь и говорила, что все готово, он тотчас же отвлекался от того, что мы читали, независимо от увлекательности эпизода. Даже если до конца книги оставалось не больше двух страниц, Эффинг прерывал меня на полуслове и велел остановиться. «Пора есть, — говорил он, — продолжим после». Дело было вовсе не в том, что он действительно хотел есть, — ел он всегда очень мало, — но стремление построить свой день строго и рационально было сильнее всего остального. Раз или два он, по-моему, искренне огорчался, что нам придется прервать чтение, но не настолько, чтобы отступить от установленного порядка. «Как жаль, — говорил он в таких случаях, — как раз на самом интересном месте». Когда он впервые так сказал, я предложил почитать еще немного. «Нельзя, — ответил он. — Нельзя нарушать мировой порядок ради сиюминутных удовольствий. Для них и завтра будет день».

Эффинг ел немного, но то немногое, что он ел, поглощалось с умопомрачительным, нарочито шумным, на всю комнату, хлюпающим чавканьем, изо рта летели брызги. Было противно наблюдать и слушать все это, но ничего не оставалось, как терпеть. Всякий раз, когда Эффинг чувствовал, что я смотрю на него, он тотчас принимался за свои фокусы с еще большим смаком: жидкая еда вытекала у него изо рта и капала с подбородка, он громко отрыгивал, изображал тошноту и сердечные приступы, вынимал вставную челюсть и клал ее на стол.

Особенно он обожал супы, и всю зиму мы начинали каждую трапезу с нового супа. Миссис Юм готовила их собственноручно; у нее получались замечательные супы: овощной, с кресс-салатом, картофельно-луковый. Но очень скоро я стал с ужасом ждать того момента, когда надо будет снова сесть за стол и любоваться тем, как Эффинг начнет эти супы засасывать. Он не хлебал, а именно втягивал их, издавая при этом жуткие звуки, подобно неисправному пылесосу. Эти звуки были такими раздражающими, такими назойливыми, что начали слышаться мне постоянно, даже когда мы не ели. И даже сейчас, если сосредоточиться как следует, я смогу перечислить их со всеми тонкостями: чмоканье, когда губы Эффинга только-только прикасались к ложке; возмущающий тишину быстрый всхлюп со втягиванием пищи; потом долгий, свистящий шум, жуткое урчание, словно жидкость во рту превращалась в смесь гравия и битого стекла, текущую в его горло; глоток, следующая за ним небольшая пауза, звяканье ложки, опущенной в тарелку, а затем тяжелый и прерывистый выдох. При этом он облизывал губы, иногда даже с гримасой удовольствия, и весь процесс повторялся заново: Эффинг зачерпывал суп ложкой, нес ее ко рту дрожащей рукой (всегда вытянув голову и наклонившись, чтобы сократить расстояние между тарелкой и ртом, но пока рука наконец доносила суп до рта, часть его все равно попадала обратно в тарелку), и снова раздавалось чавканье, хрюканье и урчание. Еще хорошо, что он редко поедал суп до конца. Обычно ему хватало трехчетырех ложек, и он уже выбивался из сил, после чего отталкивал тарелку в сторону и невозмутимо спрашивал миссис Юм, какое у нас будет основное блюдо. Не знаю, сколько раз мне пришлось выслушать эту чавкающую какофонию, но достаточно много, чтобы понять: она никогда не изгладится из моей памяти, она постоянно будет звучать у меня в ушах до конца моих дней.