Читать книгу "Рельефы ночи - Елена Крюкова"

И будет кот глядеть, как плачет человек.

И буду я…

5.

Закрываю глаза — и вижу.

Лучше бы этого не видеть.

Но вижу все равно.

Они были все уже пьяные в дым. На ногах не стояли. Трезвей всех был Культпросвет. Он еще владел собой. Остальные уже плавали в полутемной комнате, как в аквариуме, и сизый, синий дым плавал между шкафов, полок и бутылок вместе с ними.

— Т-т-ты-ы-ы-ы… Ска-жи-и-и-и!..

— Я т-т-т-тебе щас скажу-у-у-у… у-у…

— Да попаду!.. да с одного… раза-а-а-а…

— А!.. врешь…

— Встань!.. Возьми в рук-ку буты-ы-ы-ы…

— Я что, с ум-а-а-а?!.. сошел…

Они были пьяны в дым, и они передавали пистолет из рук в руки, как священную игрушку, как тотем, как великий царский знак власти; да, это сейчас — и навсегда — была их власть, их победа, их смерть, что для них важнее жизни, — и тяжесть оружия оттягивала руку, и они наслаждались, да, по правде наслаждались этой тяжелой, железной смертью в юной руке. Возьми ты!.. Нет, возьми ты. Подержи, дурак. Ах-х-х-х, какой красавец!.. Т-т-т-т-ты… Ну дай… Не дам. Я сам хочу. Выстрелить? Да легко! Ах ты стрелок! Да, я стрелок. Я! Да-а-а-а! Я великий стрелок!

Ну т-т-т-ты и вра-а-а-ать… Я?! Вра-а-ать?! Да я… в движ… в движу… в движущую… мише-е-ень… В движущую-ся, грамоте-е-ей! Хеха-а-а-а!.. В дви… насрать!.. Дай! Да-а-а-а-ай!

Ну ты… локтем-то в рожу мне заче-е-ем!..

Ничо твоей драгоценной роже не-е-е-е…

Дай!

На…

Их руки были жадные. Их глаза были жадные. Они хотели стрелять. Они хотели стрелять не только в картонную перегородку; не только в вазу на старом обшарпанном пианино; не только в глаз человека-собаки, нарисованной Осипом и Культпросветом на бессмертной картине «Человек-собака на фоне рейхстага». Они хотели стрелять в живое. В то, что движется, бежит… убегает.

Убегает — от смерти.

А смерть такая быстрая. Смерть быстрее, чем жизнь.

И они — властелины смерти. Хочу — подарю жизнь! Хочу — отниму! Разве это не…

Это же счастье-е-е-е! Это ж такой балде-о-о-ож! Ка-а-а-а-айф! Супе-е-е-е-ер!

Я вижу все. Но крики усиливаются, и дым густеет. И в общей свалке молодых, зверьих тел и перекошенных потоками дешевой водки лиц я не различаю, кто у кого выхватил пистолет.

Кто навел дуло. Осип. Белый. Культпросвет. Кузя. А может, Зубр. Я этого уже никогда не увижу.

И хорошо. И это благо. Это очень, очень хорошо. Мне не надо этого видеть. Не надо никогда.

Но то, что я вижу — я вижу ясно.

Я вижу — распахивается форточка. Стукает стекло, громко так: тук! — и трескается. Я слышу шум и шорох. Это кот домой возвращается, прыгает в форточку и грузно валится на подоконник, на все четыре лапы. Он гулял. Он весь в репьях и щепках. У него довольная, радостная, широкая, как подушка, полосатая морда. Зелень глаз изумрудная. Изумруд раньше называли — смарагд. Смарагдовые глаза. Смородиновые глаза. Кры-жов-ни…

Кот прыгает на пол. Тот, у кого в руках пистолет, наставляет на кота дуло.

Дуло слишком близко к коту. Кот слишком рядом, он почти под пистолетом.

— С такого… ик!.. расстояния… слепой… ик!.. попадет…

Это Белый. Ага, стреляет не Белый. Стреляет другой. Не вижу. Вижу?!

— Ты че, пацан, в натуре?! Ты охерел?! Это ж зверь! Это ж живой зверь! Да его щас…

— ТВОЙ ЗВЕРЬ.

Кто это сказал? Таким ледяным, трезвым голосом? Кто? Я сама?

Но меня же тут нет. Нет меня!

Кот поднимает было радостную, гуленую, исцелованную соседскими кошками морду к тем, кто качается в мареве дыма — и чует неладное. Он пришел домой! И не домой. «Надо бежать», — мелькает зеленая молния в его внезапно ставшими дикими, настороженными, крупных, ягодных глазах. Он собирается. Он пятится. Он…

Дуло следит за ним. Дуло ведется туда, куда кот идет.

В глазах кота собирается, загорается ярко-золотыми точками свет. Я вижу этот свет. Я понимаю: это свет прощания. Кот понял: они все пьяны, они опасны, они все — смерть, и бесполезны здесь мяуканья родства и ласка, об ногу башкой потереться, хрюканья и царапанья, просьбы и прощенья. Ничего этого уже нет. И не будет.

Чужое, страшное логово, читаю я в глазах кота. Страшное. Здесь смерть. Надо бежать. Надо драпать! Прыгать! Форточка — открыта!

Дым уползает, улетает в форточку, в ночь и тьму.

— Дви-жу-ща-а-а-а… я-а-а-а… ся-а-а-а…

— Стреляй!

Я слышу крик. И я не вижу, кто кричит.

Кот прыгает. Полосатое, сильное тело пружинит. Дуло вздергивается, как башка змеи.

Занавеска отлетает. Задние ноги кота вязнут, путаются в занавеске.

Глотка чья-то истошно вопит:

— Ты дура-а-а-ак!

И хлопок. И кот, внезапно обмякнув, как куль, падает.

Цепляясь когтями за занавеску.

И карниз трещит.

И в занавеске дыры, дыры, дыры, длинные дыры-ы-ы-ы…

— Ты, на хер, что сдела-а-а-ал!..

— Не твое собачье… я испро-о-о-о… бовал… движ-ж-ж-ж…

Я вижу — из простреленного бока кота льется кровь. Кровь пачкает пыльный подоконник. Головой кот сбивает пустую бутылку. Она валится на пол и катится, как граната, под ноги пацанам.

И я вижу — кто-то отшвыривает бутылку ногой. И она летит в ребра батареи. И разбивается. И стекло — во все стороны, как зимний фейерверк в садах гуленой царицы Екатерины.

— Кот, — слышу шепот, — кот мой… родимый… Марсик… мой…

А, это я сама шепчу. Кому? Зачем?

Я вижу — они все, разом притихнув, оцепенело глядят, как кот дергается, хватает лапами занавесь, куда-то лезет, жмурится, открывает рот, не мяукает тихо — кричит в крик, как человек: а-а-а-о-о-о! — и опять лезет, лезет, лезет вверх. Кот, зачем ты лезешь на небеса?! Кот, у тебя же нет твоих небес! Там только снег. И лед. И сухая земля. И жара. И колючие репьи. И вечный ветер. И снова зима. Там земля. Земля, кот. Земля, и она примет тебя, и в ней ты сгниешь. И больше ничего.

— Ма-а-а-арс!

Кто это кричит? Я не вижу. Я вижу: за занавесью, вместо тьмы, внезапно — снопами — мощный, чистый свет. Фонарь зажгли?!

Он все-таки забрался. Он все-таки поднялся. Молодец. Сдюжил. Он уже на форточке. Он… вот хвост его, темный, почти черный, полосатый… вот лапа, в крови…

Кровь на занавеске. Кровь на подоконнике. Кровь на стекле.

Нет, это пацаны расписали занавесь и окно красным краплаком. Нарочно! Для смеха.