Читать книгу "Любовь в седьмом вагоне - Ольга Славникова"

К сожалению, никакого внешнего сходства со Смоляковым Кира у себя не находила. Она была полная копия Ниночки: глаза небольшие, но яркие, будто ограненные стеклышки, каллиграфически круглые бровки, ямочки на щеках. Сердясь на Ниночку за многое – за мечтательность ее и нищету, за любовь к сладкому, за эту темную квартирку на первом этаже с низкими, давно не белеными потолками, словно обмазанными глиной, и ржавым, как перечница, душем на резиновой кишке, – Кира показательно исправляла то, что получила в наследство. «Вот, маменька, как было надо», – мысленно повторяла она, вытягивая кудряшки парикмахерскими утюгами, придавая глазам при помощи татуажа и макияжа холодную презрительную глубину. В сущности, Кира не прощала Ниночке ни единого дня из ее нелепой и беззаботной жизни. Прорубая себе карьеру в деловом еженедельнике, рискованно хватая куски рекламного пирога, живя на антидепрессантах, сообщавших миру как бы легкое кружение по часовой, туда, где кончается всякая тревога и грусть, Кира видела Ниночкино существование как ветхий женский рай с конфеткой за щекой. «Вот я могу, почему ты не сумела?» – мысленно спрашивала она у матери и, возможно, получила бы какой-то ответ, если бы Ниночка не скончалась восемь лет назад от рака молочной железы.

Кира любила деньги, и это было хорошо, потому что было правильно. Однако в этой любви, как и во всякой другой, для счастья требовалась взаимность. Кира много зарабатывала трудом, рваными нервами, но, подобно Данае, грезила о золотом дожде. Обещанием золотого дождя манили разубранные гирляндами, словно спускавшие по ниткам самоцветы, ночные казино: если прищуриться, могло показаться, что все это текучее цветное электричество обрисовывает вовсе не те обыкновенные здания, что стоят на земле в действительности, а какие-то волшебные шатры. Там, где шла игра, истаивали грубые законы материального мира, и человек, будто в храме перед богом, представал перед своей удачей. Туда железная Кира, о которой не позаботились ни потрепанная кукла Ниночка, ни фантомный отец, устремлялась за любовью и щедростью. Ее бесконечно волновало вращение лакового колеса, сухой и сбивчивый стрекот шарика в нем, переходящий по мере приближения к результату в барабанную дробь; ее завораживали прозрачные пальцы девушек-крупье, помеченные для видеонаблюдения алым маникюром, плавно посылающие игрокам твердые новенькие карты. Делая прикуп, выкладывая шершавую фишку на заманчивую, словно округлившуюся в глазах, клетку игрового поля, Кира испытывала горячие толчки узнавания, какие мог бы испытывать детдомовец, увидевший родную мать. Она не могла спокойно пройти мимо размалеванных, как клоуны, игральных автоматов, делала ставки в Интернете. По-научному это называлось лудоманией, но Кире казалось, что во время игры человеку открывается какая-то очищенная от житейского, бытийная истина.

Ей было известно, между прочим, что тяга к азартным играм у нее наследственная. Ниночка не то чтобы рассказывала напрямую, но как-то из ее воспоминаний выходило, что Смоляков был завзятый карточный игрок. Получалось, что в том бутафорском блиндаже, как только в съемках наступал перерыв, поверх фронтовой карты, покрытой жилами коммуникаций и хищными стрелками армейских наступлений, ложилась засаленная и заласканная колода. В руках у Смолякова она буквально оживала, распускалась, как цветок, лилась ручьем, протягивалась, играя мастями, между широко расставленными пальцами. Смоляков умел движением руки, словно изображая ее тенью на стенке важного гусака, вынуть из-за уха зрителя загаданную карту. Однако актер был более счастлив в карточных фокусах, нежели в самой игре: например, гонорар за эпопею он просадил еще до окончания съемок всенародного фильма. Карточные долги он отдавал всегда. На это Кира рассчитывала как на свое последнее средство.

Положение у Киры, сказать по правде, было незавидное. Она проиграла много, очень много, даже страшно подумать, сколько. Острое чувство сиротства, испытанное в тот момент, когда мама-удача отвернулась от нее, бросила, будто за что-то наказанную, посреди игрального торжища, теперь гнало упрямую Киру к этому странному человеку, Кириллу Смолякову, фантомному отцу. Увидев в хронике дерево, за которым отец простоял все ее голодранское детство, Кира больше не сомневалась в своей догадке: игра, языческая близость к удаче и судьбе научили ее прислушиваться к иррациональным толчкам бытия. Кира решила завладеть отцом как своим естественным ресурсом, убедить его сняться хотя бы в рекламе пива в уплату отцовского долга, а лучше взять все то жирное, вкусное, что само плывет в его кривые стариковские руки. Кроме того, Киру неудержимо тянуло на то самое место, куда тянулся и чем-то соприродный ей таинственный смерч: все свои последние деньги, все занятые деньги, плюс деньги, вырученные за продажу любимого «форда», Кира поставила на то, что дом Смолякова будет разрушен.

Поскольку автомобиль Кира продала, ей в деревню Важа оставался единственный путь: по железной дороге, а потом по воде. Лодка, которую она наняла за совершенно бессовестную плату, напоминала дохлого таракана и так же дурно пахла; на дне болталась бурая водица, точно мертвая лимфа насекомого, и в ней белели, будто макаронины, выполосканные дождевые червяки. Вад-озеро лежало светлое и тяжелое, весившее, казалось, больше всего, что было по берегам; над ним сизой железной окалиной играл неяркий северный закат, а на другой стороне горизонта сгущалось и погромыхивало. Мужичонка, хозяин лодки, сильно дергал веслами в воде и озирался, его небольшая, размером с яблоко, плешь от каждого гребка наливалась краснотой.

Торопились, но не успели: под самым важинским берегом косо ударил дождь, закипела вода, и мужичонка еле взгромоздил пассажирку из черпнувшей лодки на скользкие черные мостки.

– Можа, подождать тебя, журналистка?! – крикнул он ей из-под надвинутого на самую бороду брезентового капюшона. – Кирилл-то Дмитрич тебя не пустит! Он никого не пускат!

– Меня пустит! – проорала Кира и выстрелила навстречу ливню куполом зонта.

– А как хошь тада, ночуй, где хошь! – раздосадованно кукарекнул мужичонка и схватился за весла.

Он еще что-то кричал, ковыряя веслами в потемневших волнах, но Кира не слышала: треск ливня по зонту, напоминавший рассыпчатые радиопомехи, совершенно ее оглушил. Она полезла вверх по косогору; тропинка скользила под подошвой, будто смазанная растительным маслом, рюкзак сползал с плеча, ветер и дождь играли городским несерьезным зонтиком, словно детским мячом.

Непогода входила в планы Киры, но в деревне ей стало не по себе. Заброшенные домины чернели, будто облитые дегтем, мокрые колеи широкой, совершенно безлюдной улицы отливали свинцом. Луч карманного фонаря, полный воды, напоминал отмываемую под краном молочную бутылку и казался таким же тяжелым и скользким в закоченевшей руке. По счастью, Кире не пришлось плутать: усадьба Смолякова была единственной, чьи окна светились в темноте той слезливой желтизной, какая бывает в глазах у старых собак.

Через небольшое время она оказалась возле смоляковского забора, глухого и длинного, будто товарный состав. При беззвучной вспышке молнии Кира увидала, что забор исписан вкривь и вкось, свежими надписями поверх истертых и размытых. Перед могучими воротами шипела, как сковородка, огромная лужа, в ней плавали, виляя под ударами струй, два мутных пластиковых баллона из-под пива «Дружина». Вязко чакая зубами, Кира постучала по разбухшему дереву костяшками пальцев и сама ничего не услышала. Вмазала ладонью, пнула раскисшей кроссовкой, бросилась всем телом: с той стороны на воротах подпрыгнули и лязгнули мокрые железные засовы.