Читать книгу "Волк. Рождение - Виктория Гетто"

– Преступление, совершённое сервом, столь велико, что никакой жалости к нему нет, и не может быть. Потому он будет казнён. Дож, Юм – принесите сюда кол.

– Кол?

– Да, кол. Тот самый, что вы вчера вытесали.

Оба парня убегают, а я продолжаю:

– Урию и Илицу из баронства изгнать плетьми. Их имущество – разрешается взять лишь то, что могут унести на себе. Остальное – раздать.

Гробовая тишина. Такого от меня не ожидали. От доброго, ласкового хозяина, которого уже начали считать чуть не равным им. Ребята притаскивают кол. Его тут же устанавливают. Не очень толстый, тщательно и с любовью ошкуренный Юмом-плотником, высотой четыре метра, узкий сверху, толстый, в ладонь шириной внизу.

– Распялить его.

Мужики хватают Хума за руки и за ноги, притягивают верёвками к толстому, чуть ли не в три обхвата толщиной бревну. Получается, как будто он в седле. Только лёжа. Я вынимаю кол из ямы, подхожу к приговорённому, намечаю точку. Подзываю четверых, что покрепче. Собравшиеся женщины в толпе вскрикивают, Урия и Ивица рыдают навзрыд, Берусь за острие орудия казни рукой, приставляю к заднице Хума и кричу:

– Начали!

Мужчины не понимают, и я рычу:

– Взяли, и начали давить, ну!

Осенив себя знаком Высочайшего, они хватаются за кол и прут изо всех сил. Острие прорывает грубую ткань, хлещет кровь… Хум ревёт, словно бык, хлещет кровь, а мужики давят, и, наконец, направляемый моей рукой кол пронзает вора насквозь, выходя возле шеи. Старик дёргается. Хрипит. Сервы в ужасе смотрят на моё спокойно-отрешённое лицо, а я снова командую:

– Поставили!

Не рассуждая, мужчины обрезают верёвки, которым Хум был притянут к бревну, тут же волокут кол с ним к яме, устанавливают заново, торопливо трамбуют мокрую глину. Та мерзко хлюпает, смешиваясь со стекающей из жертвы тела кровью. Наконец кол прочно утверждён, и бледные, словно сама смерть, мужчины отходят в сторону.

– Отвести обеих в их жилище, дать им собрать вещи и гнать прочь.

Четверо, исполняющих роль палачей, смотрят на меня, но я молча делаю жест – исполняйте. Вы просто не понимаете, что для всех значит совершённое покойником. Иначе бы так не жалели ни его, ни Урию с Ивицей.

– Хума не снимать до завтра…

Тот ещё жив, но ни слова сказать не может, только мелко дрожит на колу, время от времени лупая выпученными глазами и беззвучно открывая рот.

– …Пока не подохнет. И заканчивайте с этими…

Я показываю на рыдающих женщин. Потом добавляю:

– Только побыстрее. У меня нет желания любоваться на них…

Бурные рыдания, но женщин хватают под руки и тащат в каморку возле кухни, которую те занимали раньше. Я подхватываю матушку под руку и увожу в башню. Эрайе я запретил выходить из покоев матушки – нечего женщине, которая ждёт дитя, видеть такое… Приходим в её комнату, которая значительно изменилась в лучшую сторону за это время, и я усаживаю её за стол, наливаю из особой бутылочки собственноручно изготовленный мной ликёр, густой, пахнущий мёдом, заставляю выпить полную кружку. Мама послушно пьёт, потом некоторое время молчит. Но как только крепкий алкоголь чуть ослабляет тормоза, вдруг выдыхает:

– Как ты мог быть таким жестоким, Атти? Никогда не ожидала ничего подобного…

– Жесток?! Этот ублюдок из-за своей идиотской жадности и глупости подвёл нас к плахе! Мало того, что мы лишились постоянного дохода – теперь наше сгущённое вино если и будут покупать, то за сущие гроши! Сьере Ушур не хочет больше иметь с нами дело! Понимаешь?! И нас станут считать ворами и обманщиками! Ма! Ты не представляешь, насколько хуже нам станет жить!

Она молчит, потом спрашивает:

– Но не хуже, чем до твоего явления?

– Конечно, нет! Что ты! Сервам, может, и да. Но не нам. Уж голодными и раздетыми не останемся… И потом, наверное, ты заметила – стоило проявить к крепостным чуть доброты и ласки, и сразу же нам отплатили за это. Тот же Хум – он же вырос здесь! И будь я строже с ними с самого начала, то ему бы и в голову не пришло обокрасть нас…

Матушка молчит, потом вздыхает:

– Правильно, Атти… Но это настолько жестоко… Я даже не слышала о подобной казни…

Отмалчиваюсь, потому что виноват, собственно говоря, во всём, лишь я сам. Как сказал один древний писатель – излишняя доброта всегда наказуема…

Весь день мы проводим вместе с мамой. Мужикам, что принимали участие в казни, я приказываю выдать неразбавленный самогон, которого у нас теперь и девать некуда. Пять больших бочек стоит в подвале. Я проверил – его не разбавляли, и ключи от хранилища теперь находятся у меня. Перегонку, естественно прекратили – теперь незачем. В будущем, естественно, продадим. Наверняка появятся ушлые дельцы. Только по какой цене… За сущие диби? Ну уж нет! Я своё возьму! Куда больше меня беспокоит потеря с таким трудом начинаемой завоёвывать репутации и уважения сьере Ушура… И перспективы от сотрудничества с ним. А теперь придётся строить торговую империю самому… Лишние нервы, хлопоты. А главное – затраты и поиск честных людей… Сколько лет уйдёт на это? И хватит ли мне самой жизни?.. Утром пять человек, вооружившись плетьми, начинают процедуру изгнания. Все – с суровыми, похоронными лицами. Старший среди них – Дож, который твердокаменно спокоен. Похоже, он единственный из всех сервов сообразил, что произошло. Может, из него будет толк в будущем? Он то поумнее покойника будет, надеюсь. Да и урок всем преподан жестокий. Теперь сервы убедились, что 'добряк Атти', как они посмели называть меня между, собой имеет достаточно твёрдости. Ведь и они о подобной казни не слышали. А как мучается, сидя на колу, Хум, видели все. Как и то, кто руководил процессом, а главное – направлял орудие казни недрогнувшей рукой и не отворачиваясь… …Пять лет назад мой взвод проводил операцию в Халифате. И едва унес ноги. Но арабы похватали много невинного народа, обвинили их в пособничестве русским шпионам и приговорили вот к такому же точно колосажанию… Мы, конечно, потом рассчитались за это. Хотя помогающих нам на самом деле не было. Просто невинные жертвы, местный бек или хан, или шейх решил избавиться от неугодных. И я на всю оставшуюся жизнь запомнил жуткую аллею из ста двадцати насаженных на колья мужчин, женщин, стариков и детей, выстроившуюся на окраине селения, затерянного на далёкой пустынной планетке… Потом там появился сто двадцать первый. С тем самым шейхом. И уже тогда у меня рука не дрогнула… В самый первый раз… В общем, мои посланцы к границам баронства уходят, увозя с собой и кол вместе с мертвецом. Им приказано утвердить это, в смысле предмет казни с жертвой на нём возле въезда в горы. И показать арендаторам, когда будут проезжать через их деревню, с подробным рассказом за что и почему. Жена и дочь покойника рыдают, нагруженные тощими котомками с оставшимся у них имуществом. И ведь я проявил по отношению к ним неслыханную доброту, просто изгнав из своего владения. По местным законам я мог и казнить, и отдать поразвлечься своим людям, или просто продать, куда душе захочется. Так что пусть возносят молитвы Высочайшему, что их просто изгнали. Не оставлять же их в покое? Урия повар, а ну как ей стукнет в голову добавить что-нибудь этакое в еду? А Ивица… Служить вечным напоминанием того, что именно по моему приказу казнили её родителя, хотя и за дело? Так что это лучший выход из случившегося, к тому же я уже не могу платить сервам зарплату – нет средств, и не предвидится. Да и такое дело, как получение денег от сеньора за исполняемую по обязанностям крепостных работу для Фиори, и не только, вообще нонсенс. А поскольку к хорошему привыкают очень быстро, то лишившись денег, найдутся дурачки, которые просто придавят семью вора. Нет, лучше пусть идут на все четыре стороны. Не зря говорят: муж – голова, жена – шея. Куда повернёт, туда голова и смотрит. Держала бы своего мужика Урия покрепче, не было проблем…