Читать книгу "Князь механический - Владимир Ропшинов"

— А что не женился?

— А повезло. Была одна, да дура — не хотела за занавеску. Ты, говорила, сначала комнату заведи — тогда и в жены меня получишь.

— Почему повезло?

— Ну завел бы я комнату, потом жену, потом детишек — так бы и покатился.

— Покатился?

— Ну покатился, как и все. Мечтал бы мастером стать. И стал бы. Деньги б были — я каждый вечер с завода — в кабак, потом домой, дома жена пилит. Так всю жизнь, а потом сдохнуть. А потом я в полицию попал, в Охранное отделение, прямиком к полковнику Зубатову. Слыхал небось?

Князь, конечно, знал о полковнике Зубатове. О нем знала вся Россия. Сам из революционеров, пошедший на службу в охранку, он был создателем полицейского социализма: рабочих обществ, члены которых отказывались от политической борьбы взамен экономических требований. На деньги Министерства внутренних дел они открывали клубы, чайные, библиотеки, создавали кассы взаимопомощи и вступали в переговоры с управляющими заводов об облегчении условий труда и повышении зарплаты. Из «зубатовцев» был и священник петербургской пересыльной тюрьмы Георгий Гапон, руководитель «Общества русских фабрично-заводских рабочих», члены которого вышли на улицы 9 января.

— А как в полицию попал?

Цеппелин скользнул по ним из облаков лучом прожектора.

— А, ну был у нас парнишка один — Гришка, он брошюрки разные приносил — про то, чтоб восьмичасовой рабочий день сделать, чтобы страховые кассы, пенсион. Про забастовки. Я читал, конечно, так, от скуки. Потому что вранье это все. А как-то раз шел домой пьяным да с городовым поспорил. Ну он меня в участок, а там брошюрки эти нашли. Все, говорят, каторга тебе будет. Потом отвели меня к жандармскому офицеру. Он вежливый такой, на «вы». Что же это, говорит, бунт хотите устроить? На царя пойти? А я говорю: нет, ваше высокородие, не хочу. Он удивился так: ну раз не хочешь, тогда говори — кто книжки тебе дал.

— И ты сказал?

— А почему б не сказать? Ведь книжки-то эти — их разве для нашего счастья пишут? Вот что такое, скажи, восьмичасовой рабочий день? Зачем? Только два дополнительных часа в кабаке просидеть да вина больше выпить — вот что это такое. Или пенсион — дальше кабака его все равно не унесешь. Как думаешь, кто такие книжки пишет? Я вот думаю — сами кабатчики и пишут.

Ударник посмотрел на князя. Тот пожал плечами.

— Только была одна книжка среди них всех, которая мне нравилась. Там про новую жизнь писали. Не про то, чтобы пенсион или медицинское обслуживание, а про другое. Как на заводе работа закончилась — все строятся и в клуб идут, образованность свою повышать. Там ученый перед ними выступает, о строении мира рассказывает. Сегодня — в клуб, а завтра — в футбол играть, или на танцы, или на аэроплане кататься. И никаких кабаков. И живут все вместе, в одной комнате много народа, и чтобы без занавесок, чтоб каждый друг друга видел. Потому что, если занавеска — всякий о своем будет думать, и общей жизни не получится. А тут главное — чтобы общая жизнь была, понимаешь? Коммуной это называется. Иначе — у каждого свое горе и кабак. И для этого же бабы у всех общие и дети тоже. Чтоб печалей не было. Чтоб не думал никто — вот, у меня плохая баба, а у соседа — хорошая. И я вот жандарму этому так все и рассказал.

— А он что?

— А он слушал примерно как ты, потом говорит: я вас к начальнику моему отведу. А начальник у него — Зубатов. Вот привели меня к Зубатову. Невысокий такой, с усами — на мастера из цеха похож, только что с галстуком. Четыре телефона на столе стояли. И говорит он: я сам раньше тоже социалистом был, но потом понял — нет никакого противоречия между государем и рабочими, его анархисты специально выдумывают, чтобы вашими руками царя свергнуть. Я отвечаю: нет мне никакого дела ни до анархистов, ни до царя — я новую жизнь хочу построить. И рассказываю, что в книжке этой прочитал. Он внимательно слушал, кивал даже, потом сказал: тут или ты хочешь весь этот новый мир завтра же построить, тогда надо на царя идти, все государство переворачивать. Это, говорит, кровь на десятки лет. А я предлагаю вот с чего начать: отбери сам рабочих, которые захотят в твоем мире жить, а я помогу его устроить. Как бы опыт такой поставим. И если опыт твой и вправду таким хорошим будет, все остальные так же, как ваше общество, жить захотят. Тогда я царю доклад напишу, что рабочие хотят от пьянства отойти и духовной жизнью жить, а надо для этого то-то и то-то. И пример, говорит, ваш приведу.

— И что же — нашел ты себе единомышленников? Семен поморщился.

— Ну нашел, да. Казарму нам отдельную дали и клуб, куда после работы ходить. Но все рабочие с женами, и каждый — за своей занавеской. Я их уговаривал, ругаться начал, они ни в какую. Нельзя, говорят, без занавесок с женами, не по-христиански это.

— Так ведь по-твоему выходит, что с женами вообще нельзя? — перебил князь.

— Ну да, нельзя, — согласился ударник, — я как раз и подумал, что в женах — вся беда. Ну думаю, эти — материал конченый, надо других набирать, холостые чтоб. А тут как раз 9 января.

— Ты ходил?

— Нет. Тут, видишь, у Зубатова я как бы отдельно был со своим новым миром. А ходили те, которые за восьмичасовой рабочий день и пенсион. Я через несколько дней после к нему приехал, говорю: как же так? А он сидит у себя, лицо исхудавшее такое, синее, как будто с того самого дня не ел и не спал. Обманули, говорит, царя, неверно ему все поднесли, а он испугался, уехал в Царское, казаков вместо себя к народу отправил. А ты — это он мне говорит — в казарму свою, где новый мир строишь, больше не ходи — туда придет полиция и арестует всех как анархистов. Отрасти усы себе, чтоб не узнали, и иди на завод в другой конец города какой-нибудь устройся. И ко мне больше не ходи, про мир свой забудь. Дал он мне новый паспорт, 100 рублей денег подъемных и спровадил.

— И ты ушел?

— Ушел… на пороге только обернулся, говорю: как же это, ваше высокородие, обходитесь со мной как с шалавой. Вот тебе 100 рублей за работу, и поди с глаз моих прочь. Выходит, не был вам нужен новый мир? А он так головой мотнул. Ступай, Клим, — это, значит, мое настоящее имя, — 300 человек лежат изрублены и прострелены, не будет у нас никакого нового мира. И, знаешь, заплакал. Я его тогда простил и ушел. Ну пить стал, это само собой. Так до 14-го года прокантовался, а потом война. Добровольцем пошел, с первого дня. Потом ранил меня немец, руки-ноги поотрубал, потом…

Ударник запнулся и искоса глянул на князя.

— Что потом?

— Что потом? — задумчиво переспросил он. — А сам не понимаешь разве?

— То, что ты говорил про сестру милосердия?

— И сестра, да, — с готовностью согласился Семен, — коротко говоря, из лазарета я вышел с полной верой в превосходство машин над человеком.

По Сампсониевской набережной они дошли до угла Батальонного переулка.

— Мне туда, — указал инвалид направо, — пойдешь со мной?

Романов с готовностью кивнул.