Читать книгу "Англия, Англия - Джулиан Барнс"

— Крейцерову. Вторую часть. Adagioespressivo. Это, впрочем, прямого отношения не имеет… Короче, дело было так. Как-то утром, году в тысяча, полагаю, уже восемьсот… лохматом, суть в том, что он уже был знаменитым композитором, Бетховен рано встал и вышел прогуляться. Как ты, возможно, знаешь, он был в некотором роде неряха. Он надел свое видавшее виды пальто — а шляпы он не имел, в отличие от всех приличных людей, которые не являлись великими композиторами, — и побрел по тропке вдоль канала, на берегу которого стоял его дом. Вероятно, он думал о своей музыке — слышал ее в голове — и ничего вокруг не замечал, поскольку он шагал, шагал, шагал — и вдруг обнаружил себя в конце канала, на краю водохранилища. Он не знал, где находится, а потому стал заглядывать в чужие окна. Ну, дело было в благопристойной области Германии, или как там эта страна тогда называлась, и естественно, вместо того, чтобы спросить, что ему нужно, или пригласить на чашечку кофе, обыватели вызвали местного констебля и потребовали арестовать чужака за бродяжничество. Бетховен был, мягко говоря, удивлен таким развитием событий и стал спорить с полицейским. Он, сказал: «Но, инспектор, я — Бетховен». А полицейский ответил: «Конечно, вы Бетховен — почему бы и нет?»

Он умолк, но Марту и тут не подвело ее инстинктивное чутье к ритмам мужского нарратива. Она подождала.

— И тут-то — да, очень верно сказано «и тут-то» — и тут-то полицейский объяснил, почему он его арестовал. Он сказал: «Вы — бродяга. Бетховен выглядит совсем по-другому».

Марта улыбнулась во тьме и, сообразив, что он ее не видит, коснулась его рукой.

— Хорошая история, Пол.

Они дали задний ход с неведомой дороги, на которую съехали. Вернулись, потому что оба этого захотели. Ну а не захоти кто-нибудь один? Или оба? Засыпая, она задумалась над двумя загадками. Почему даже в постели они называют сэра Джека «сэром»? И почему Бетховен решил, что заблудился. Всего-то надо было развернуться и пойти назад вдоль канала. Или гений не повинуется логике простых смертных?

Позже, в ту же ночь, она проснулась от мыслей о сексе. Она прислушалась к эху собственного голоса. С меня и просто хорошего довольно, сказала она. «Довольно? Не рано ли, Марта, успокаиваться на достигнутом?» Ой, не знаю, в конце концов все успокаиваются. «Нет, Марта, ты с самого начала жила назло успокоению, потому-то и не… не успокоилась».

«Вот что, я только сказала, что в постели с ним очень приятно, но не Каркассон. И из-за такой ерунды ночей не спать? Ладно будь это полная противоположность Каркассона — фу, даже не вообразить. Чернобыль. Аляска. Гилфордская транспортная развязка. И вообще, отношения мужчины и женщины к сексу не сводятся».

«Сводятся-сводятся, Марта, в этом и есть их суть — в этой, ранней стадии. Или твои прежние романы начинались с занятий керамикой или колокольного звона?»

«Послушай, все только-только начинается. В данном романе».

«Роман только-только начинается, а вместо всей этой былой веры и прелестного самообмана и… и немереных амбиций… ты делаешь благоразумные уступки и подбираешь благоразумные оправдания».

«Ни фига подобного».

«Ага, как же. Ты употребляешь слова типа "очень приятно"».

«Ну, наверно, старею». «Ага, сама сказала».

«Как сказала, так и возьму назад. Наверно, я взрослею. И перестаю себя обманывать. Теперь все по-другому. Совсем другое ощущение. Я уважаю Пола».

«О Боже. У тебя, случайно, нет ощущения, что ты сидишь — успокоенная-успокоенная — и слушаешь лекцию «Биографии великих композиторов»?»

«Нет. Ощущение вот какое: никаких игр, никаких обманов, никакого позерства, никаких предательств».

«Четыре минуса дают плюс?»

«Умолкни. Умолкни. Между прочим — да, наверняка дают. Так что умолкни».

«Считай, я ничего не говорила, Марта. Спокойного сна. А чисто из спортивного интереса: как ты сама думаешь, почему ты сейчас проснулась?»

Краткая история сексуальности в случае Пола Харрисона была бы короче, чем в случае Марты Кокрейн:

— зачаточное влечение к девочкам вообще, а поскольку девочки вообще — как минимум большинство девочек в его ближайшем окружении — носили белые гольфы, зеленые клетчатые юбки до середины икры (матери знали, что выгоднее брать на вырост) и белые блузки с зелеными галстуками, такова была и первоначальная парадигма его желания;

— особое влечение к Ким, подруге сестры, которая училась играть на альте, которая в одно воскресное утро зашла к ним домой и заставила его осознать (на основе наблюдений за сестрой он этого пока не сделал), что от девочек, одетых не в школьную форму, губы сохнут, разум помрачается, а в трусах топорщится несравнимо сильнее, чем от девочек в школе. Ким, старше его на два года, игнорировала Пола — или притворялась, будто игнорирует, что не меняло результата. Раз он небрежно поинтересовался у сестры: «Как там Ким?» Она смерила его испытующим взглядом, а потом расхохоталась так неудержимо, что ее чуть не вырвало;

— открытие девочек в журналах. Впрочем, сразу было видно: это не девочки, а женщины. Женщины с безупречными грудями необъятной величины, безупречными грудями средней величины и безупречными грудями небольшой величины. Стоило их увидеть, как мозг начинал колотиться о крышку черепа, пытаясь вырваться наружу. Все они неоспоримо блистали красотой, даже те, у которых был вульгарный, шлюховатый вид; если честно, не «даже те», а «особенно те». Что до других частей тела — не грудей, а «этих самых», — вначале изумлявших его до полной немоты, они также являли удивительное разнообразие форм и физиологических подробностей, но в каждом случае были идеально совершенны. Эти женщины казались ему такими же недоступными, как кроту — козьи тропы на скалах. Они были аристократией, шедевром дезодорантов и эпиляции; а он — вонючим, оборванным крестьянином;

— тем не менее он продолжал любить Ким;

— но обнаружил, что журнальных женщин может любить одновременно. Среди них у него были любимицы и верные фаворитки. Те, кто, по его предположениям, тактично и участливо покажет ему, как делать Это; а затем другие — те, кто покажет ему, уже кое-что умеющему, как Это делается по-настоящему; и третья категория — трепетные лани, бесприютные сиротки, невинные девы, которым, когда придет пора, он сам покажет, как делать Это. Вкладки с женщинами, ранившими его сердце, он выдирал и хранил под матрасом. Дабы не измять их (что было бы непрактичностью и святотатством), он складывал их в конверт для пересылки бандеролей. Спустя некоторое время пришлось купить второй;

— девочки в школе вырастали из своих юбок, то есть юбки заканчивались уже на уровне колен. Он слонялся по коридорам со стаями мальчиков, глазея на стайки девочек. Ему казалось, что он никогда-никогда не сумеет повести себя правильно, оставшись наедине с девочкой (сестра была не в счет). А вот наедине с журнальными женщинами — это пожалуйста. Когда он занимался с ними сексом, они смотрели понимающе-понимающе… И вот еще что: после акта полагалось чувствовать печаль, но с ним такого никогда не бывало. Лишь досада, что надо ждать несколько минут, прежде чем этот дохлый агрегат опять раскочегарится. Он купил третий конверт для бандеролей;