Читать книгу "Александр Македонский. Сын сновидения - Валерио Массимо Манфреди"

Ни одного доброго известия он не услышал, и если бы в нем еще оставались какие-то силы, он бы разъярился, как бык.

А так он решил выспаться, а на следующее утро вызвал к себе врача Филиппа и сказал ему:

— Осмотри меня хорошенько. Как я?

Врач осмотрел его с головы до ног, отметил землистый цвет лица, погасший взгляд, сухие потрескавшиеся губы, надтреснутый голос.

— Хуже некуда, государь.

— Да уж, без всякого снисхождения, — заметил царь.

— Ты хотел хорошего врача. Если тебе нужен льстец, ты знаешь, где его найти.

— Ты прав. А теперь послушай меня: я готов пить любую бурду, что ты мне приготовишь, я готов сломать спину и вывихнуть шею от твоих массажей, вставь мне в задницу все твои клистиры, я буду есть мерзопакостную рыбу вместо жареной говядины любой срок, какой ты мне назначишь, пить родниковую воду, пока в брюхе не заведутся лягушки, но ради всех богов, поставь меня на ноги, потому что к началу лета мне нужно, чтобы мой рык услышали в Афинах и дальше.

— Будешь меня слушаться? — недоверчиво спросил врач.

— Буду.

— И не швырнешь мои лекарства и отвары об стену?

— Не швырну.

— Тогда пошли в мой кабинет. Я должен осмотреть тебя как следует.

* * *

Какое-то время спустя, в один спокойный весенний вечер, Филипп без объявления появился в палатах царицы. Олимпиада, предупрежденная служанками, посмотрелась в зеркало, а потом вышла на порог встретить его.

— Рада видеть тебя выздоровевшим; заходи, садись. Для меня большая честь принять в этой комнате царя македонян.

Филипп сел и немного посидел, прикрыв глаза.

— Тебе обязательно так официально выражаться? Нельзя ли нам поговорить как мужу с женой, прожившим вместе не один год?

— «Вместе» — не очень удачное слово, — ответила Олимпиада.

— Твой язык ранит сильнее меча.

— Потому что у меня нет меча.

— Я пришел побеседовать с тобой.

— Я тебя слушаю.

— Ты должна оказать мне милость. Мой последний поход был не очень удачным. Я потерял немало людей и впустую потратил много сил. В Афинах считают, что со мной покончено, и внимают Демосфену, как оракулу.

— Я слышала то же самое.

— Олимпиада, я не хочу сейчас вступать в прямое столкновение, даже не хочу его провоцировать. Сейчас должна возобладать добрая воля. Желание уладить разногласия…

— И в чем я должна помочь?

— В данный момент я не могу отправить посольство в Афины, но думаю, что если это сделаешь ты, царица, многое изменится. Ты никогда ничего не предпринимала против них. И некоторые даже считают тебя еще одной жертвой Филиппа.

Олимпия оставила эти слова без комментария.

— В общем, получилась бы своего рода делегация от некоей нейтральной стороны, понимаешь? Олимпиада, мне нужно выиграть время, помоги мне! А если не хочешь помочь мне, подумай о своем сыне. И о строительстве его царства, о его гегемонии надо всей Грецией, которую я готовлю.

Он замолк, переводя дух. Избегая его взгляда, Олимпиада повернулась к окну и тоже несколько мгновений молчала. Потом проговорила:

— Ладно. Я пошлю в Афины Ореоса, моего секретаря. Это человек мудрый и осмотрительный.

— Прекрасный выбор, — одобрил Филипп, не ожидавший такой готовности.

— Могу я еще что-нибудь сделать для тебя? — спросила царица, но он холодным и отчужденным голосом ответил:

— Хотел сообщить тебе, что через несколько дней я еду в Миезу.

Лицо Олимпиады вдруг изменилось, ее бледные щеки порозовели.

— Привезу Александра домой, — добавил царь. Царица закрыла лицо руками, но не смогла скрыть нахлынувших чувств.

— Ты даже не спрашиваешь, поужинал ли я, — сказал Филипп.

Олимпиада подняла свои светлые глаза.

— Поужинал ли ты? — повторила она тем же тоном.

— Нет. Я… я надеялся, что ты попросишь меня остаться.

Царица потупилась.

— Сегодня я неважно себя чувствую. Мне очень жаль.

Филипп закусил губу и вышел, хлопнув дверью.

Олимпиада прислонилась к стене, словно ее вдруг покинули силы, и слушала, как тяжелые шаги раздались в коридоре и затихли внизу.

ГЛАВА 18

Александр бежал по усеянному цветами лугу, залитому волнами весеннего света; он бежал полуголый, босой, против ветра, который развевал его волосы и приносил с моря легкий запах соли.

Рядом мчался Перитас, следя, чтобы не обогнать хозяина и не отстать. Время от времени пес лаял, чтобы привлечь его внимание, и юноша с улыбкой оборачивался к нему, но не останавливался.

Это был один из тех моментов, когда душа освобождается и летит птицей, и скачет скакуном. Таинственная природа молодого Александра, подобная двойственной природе кентавра, одновременно неистовая и чувствительная, темная и солнечная, словно бы находила выход в гармоничном движении, в ритуальном танце под сверкающим оком солнца или внезапной тенью тучи.

При каждом скачке точеная фигура юноши сжималась, чтобы потом распрямиться в серповидной дуге полета, его золотистые волосы, мягкие и блестящие, гривой развевались за спиной, а руки, легкие, как крылья, двигались в такт со вздымающейся от бега грудью.

Филипп молча наблюдал за ним с опушки леса, застыв на своем коне; потом, увидев, что сын уже близко, и услышав, как вдруг усилился лай увидевшей его собаки, пришпорил коня и подскакал к ним, с улыбкой приветствуя сына поднятой рукой, но не останавливая его, очарованный стремительностью этого бега, чудом этих неутомимых ног.

Александр остановился передохнуть на берегу ручья и нырнул в воду. Филипп слез с коня. Юноша выскочил из ручья вместе с собакой, и они вместе встряхнулись. Филипп крепко обнял сына и почувствовал в ответ не менее крепкие объятия. Чувствовалось, что это уже мужчина.

— Я приехал забрать тебя, — сказал царь. — Едем домой.

Александр, не веря, посмотрел на отца:

— Слово царя?

— Слово царя, — заверил Филипп. — Но придет день, когда ты с тоской вспомнишь этот период своей жизни. У меня никогда не было подобного счастья; я не знал ни песен, ни поэзии, ни ученых диспутов. И потому я так устал, сынок, потому мои годы так тяжелы.

Александр ничего не сказал, и они вместе пошли по лугу к дому: юноша со следующей по пятам собакой и отец, ведущий в поводу коня.

Вдруг из-за холма, скрывавшего из виду уединение Миезы, послышалось ржанье. Это был резкий пронзительный звук, исходивший от какого-то химерического чудовища. А потом послышались человеческие голоса, крики и восклицания, и топот бронзовых подков, от которого затряслась земля.