Читать книгу "Игра в кино - Эдуард Тополь"

– Но это я пригласил тебя в соавторы! Я придумал этот фильм! – изумился я.

– Старик, у жизни волчьи законы, – ответил Вадим. – Пять лет назад на «Мосфильме» со мной сделали то же самое, а теперь авторы того фильма – лауреаты всех премий!

Да, у жизни были волчьи законы, и я был загнанным волком, которого оставалось догрызть. Ни жилья, ни денег, ни высоких покровителей, ни московских родственников, ни столичной прописки, чтоб устроиться хоть на какую-нибудь работу.

Впрочем, последняя проблема решалась тогда стандартным путем – фиктивным браком. Но и тут были подводные камни. Мой друг, подающий надежды режиссер-документалист из Средней Азии, назовем его просто Яшей, фиктивно развелся со своей женой, а фиктивным браком с какой-то москвичкой заполучил эту вожделенную московскую прописку. Но не то соседи новой жены настучали на него в милицию, не то в загсе кому-то не понравилась Яшина фамилия, а только по решению райсуда каждый вечер, после одиннадцати, и по утрам, в семь ноль ноль, к Яшиной фиктивной жене стал приходить участковый милиционер и проверять, живет ли тут ее муж. И несчастному Яше приходилось спать в ванной у этой своей законной, но фиктивной жены, а утром бежать к действительной (но уже разведенной) жене, в квартиру, которую они незаконно снимали где-то в пригороде.

Конечно, это был прекрасный сюжет для комедии Леонида Гайдая или Эльдара Рязанова, но только вряд ли даже им разрешили бы сделать такое кино. А я прожил в окружении таких веселых сюжетов семь послевгиковских лет и, «несгибаемо честный», оказался у разбитого корыта.

Правда, можно было вернуться в журналистику – уехать из Москвы в Баку и восстановиться в «Бакинском рабочем», где я в юности, еще до ВГИКа, работал фельетонистом. Или начать так активно и много писать в «Комсомолку», чтобы меня взяли в штат редакции. Но возвращаться в Баку, на место, с которого я двенадцать лет назад уехал завоевывать мир? Нет, я был слишком самолюбив! А в «Комсомолке»… Да, был момент, когда я дрогнул, пришел к Григорию Оганову, заместителю главного редактора газеты, и попросился в штат. Я сотрудничал с «Комсомолкой» уже десять лет, я летал от них в заполярные и памирские командировки, и мои статьи всегда шли в газету, что называется, «с колес». Только дважды цензура снимала их из номера – репортаж о бакинских наркоманах и статью об Одесском КГБ и капитане Кичине. Но эти статьи лишь прибавили мне веса внутри редакции, и Григорий Оганов радушно сказал: «Конечно, старик! Давно пора! Заполняй анкету!» Но через несколько дней милейшая N., зав. отделом кадров редакции, остановила меня на шестом этаже издательства «Правда», в редакционном коридоре «Комсомолки», и сказала тихо, доверительно, по-свойски:

– Эдуард, я хочу вам что-то сказать. Но только это между нами, хорошо?

– Конечно, – легко согласился я.

– Я получила вашу анкету, и вы, безусловно, подходите нам как журналист. Но с вашим пятым пунктом ЦК комсомола вас не утвердит. Только это строго между нами, ладно?

Я смотрел ей в глаза, и она смотрела мне в глаза – чистым и открытым взглядом откровенной стервы.

– А вы попробуйте, – сказал я ей. – Отправьте туда мою анкету.

Она повернулась и молча ушла по коридору прямой офицерской походкой.

Ее не для того держали в должности, чтобы она ставила начальство в неудобное положение, заставляя их отказывать в работе лицам еврейской национальности, крымским татарам, чеченцам, цыганам, немцам и другим людям второго сорта.

Короче, возврата в журналистику для меня не было. Разве что с закрытыми глазами ткнуть пальцем в карту Сибири и уехать в какую-нибудь тмутараканскую газету простым литсотрудником. Вот только – на какие деньги? и где там жить? на что? В моих записных книжках той поры через каждые две-три страницы попадаются такие записи:

Отдать до 1-го:

Мережко – 8 рублей.

Гребневу – 10 рублей.

Маневичу – 26 рублей.

Лосото – 3 рубля.

Трунину – 6 рублей.

Ришиной – 2 рубля…

Ну, и так далее.

Отдавать эти долги было нечем, а обращаться за новыми скоро стало не к кому. И проситься на постой к друзьям, раскладушками и диванами которых я пользовался уже семь – семь! – лет, было тоже немыслимо. К тому же почти все приличные люди, у которых можно было «стрельнуть» трояк или к которым можно было попроситься на ночлег с завтраком, сбежали от московской жары – кто на дачи, кто в дома творчества, кто в турпоездки. Москва была пуста, и я не знал, что мне делать. Снова, как после ВГИКа, ночевать через ночь то на Казанском вокзале, то на Белорусском, то на Ленинградском, чтоб не попадаться на глаза одним и тем же милиционерам? Но – зачем? Ради чего? Ведь уже для всех киностудий страны я – неудачник и бездарь…

Именно в это время я встретил Феликса Миронера, замечательного сценариста, фронтовика, автора фильмов «Весна на Заречной улице», «Городской романс», «Был месяц май», «Лебедев против Лебедева», «Увольнение на берег» и многих других. Феликс сказал:

– Старик, ну что ты пишешь эти производственные сценарии – какие-то геологи, нефтяники, моряки! Писать нужно о любви. Вот если бы у тебя был сценарий о любви, я бы послал его на «Ленфильм» Фриже Гукасян.

У меня перехватило дух. Фрижетта Гукасян, главный редактор легендарного Первого творческого объединения «Ленфильма», которым руководил Иосиф Хейфиц, сама была в то время легендой, эдакой бесстрашной Жанной д’Арк кинематографа семидесятых годов. Это у нее работали Алексей Герман, Илья Авербах, Виктор Трегубович, Игорь Масленников, Виталий Мельников, Владимир Венгеров, Резо Эсадзе, Наум Бирман. А из сценаристов – Анатолий Гребнев, Юрий Клепиков, Валерий Фрид и Юлий Дунский, Эдуард Володарский, Юрий Нагибин, Феликс Миронер – то есть вся высшая лига нашего сценарного цеха. Попасть в Первое объединение «Ленфильма» было в то время то же самое, что в олимпийскую сборную.

– Ну что? – сказала Мила, жена Миронера. – Ты можешь написать сценарий о любви?

– Ребята, – ответил я им в небрежной манере тех лет. – Лучше одолжите мне десять рублей.

– Мы дадим тебе сорок, – вдруг сказала Мила, жена Феликса. – Но если ты дашь слово, что сядешь и напишешь сценарий о любви.

Я глянул на Феликса:

– И ты действительно пошлешь его на «Ленфильм»?

– Даже не читая! – ответил он твердо, и я понял, что это не треп и не случайное, а продуманное предложение.

Я протянул руку за деньгами:

– Давайте!

Феликс сунул руку в карман пиджака, достал кошелек и извлек из него все, что там было, – четыре новенькие красные десяточки. И протянул их мне! Судя по взгляду, которым проводила эти деньги Мила, то были деньги, далеко не лишние в их бюджете. Но это был их семейный поступок, они видели мое состояние и – дали мне последний шанс.

Сорок рублей! Я не сомневался, что это действительно последние деньги, на которые я либо выживу, выкарабкаюсь, вырвусь из трясины своих неудач, либо… Впрочем, у меня не было времени на второе «либо». Я ринулся искать себе какое-нибудь жилье – квартиру, комнату, угол, где я мог бы поставить пишмашинку и сесть за работу. К тому времени у меня уже был свой эффективный метод таких поисков, я спрашивал буквально у всех – от секретарей Союза кинематографистов до вахтеров «Комсомольской правды»: