Читать книгу "900 дней. Блокада Ленинграда - Гаррисон Солсбери"

запись в дневнике: «18 июня Молотов хотел встретиться с фюрером».

Говорил ли об этом Деканозов во время своего визита 18 июня? Делалась ли в последнюю минуту попытка организовать встречу Гитлера и Сталина? Итальянский посол в Берлине А. Симони слышал разговоры о поездке Сталина и его намерении пойти на уступки.

Это предположение подтверждают бесплодные попытки Молотова и Деканозова начать важные переговоры с немцами вечером 21 июня; а уж не видеть, что готовится нападение, тогда вряд ли мог даже 10-летний ребенок.

Наиболее удачные описания, характеризующие Сталина в те дни, содержатся в воспоминаниях адмирала Кузнецова. По мнению адмирала, Сталин, несомненно, ожидал войны с Гитлером. Он расценивал немецко-советский пакт как временную отсрочку, но фактически получил меньше времени, чем ожидал. Его главная ошибка – недооценка времени, которое он имел для подготовки.

«Недоверие Сталина к Англии и Америке ухудшало положение, – заключает Кузнецов. – Он не верил всем сообщениям об активности Гитлера, поступавшим от англичан и американцев, просто отметал их»[48]. Подозрительность Сталина создавала и другие трудности. Это была не обычная, а, как говорил Кузнецов, «болезненная подозрительность, присущая Сталину в то время». Сталин под ее влиянием не только отвергал очевидные факты, но не хотел ни с кем делиться планами ведения войны, предназначенными на тот случай, если она начнется.

«Я не знал в то время (накануне войны), есть ли на случай войны у нас какой-нибудь оперативно-стратегический план, – замечает маршал Воронов, один из высших руководителей Советской армии. – Я лишь знал, что план применения артиллерии и боевой артиллерийской тактики еще не утвержден, хотя первоначальный его проект был разработан в 1938 году».

Генеральный штаб и Высшее командование не могли принять самые обычные меры предосторожности. Не было военных планов, кроме наступательных, предназначенных для ведения войны за пределами Советского Союза. Отсутствовали планы связи между штабами на случай непредвиденных обстоятельств. Не были подготовлены схемы отступления на случай внезапного нападения немцев, потому что Сталин решил, что фашистского нападения не будет. Если диктатор решил, что нападения не будет, значит, командира, который к нему готовится, надо казнить как предателя.

Людей, окружавших его, Сталин так подавил, что, когда наступил кризис, они, по словам адмирала Кузнецова, «не могли взять рычаги управления в свои руки».

«Они, – писал Кузнецов, – не привыкли действовать самостоятельно и были способны только исполнять волю Сталина, который их держал в повиновении. Трагедия тех дней была именно в этом».

Утром 22 июня, через несколько часов после нападения Германии, в Кремле встретились командующий Московским гарнизоном генерал Тюленев и маршал Ворошилов.

«Где подготовлен командный пункт для Главного командования?» – спросил Ворошилов.

«Вопрос порядком смутил меня», – вспоминал Тюленев. И недаром. Подземного бомбоубежища для Главного командования не существовало, ибо оно никогда не предусматривалось. Ведь Тюленеву никто не давал указаний на этот счет. Ни Сталин, ни его соратники из Политбюро или высшего генералитета пальцем не пошевельнули, чтобы позаботиться о таком элементарном деле. Адмирал Кузнецов подготовил бетонированное убежище для Наркомата ВМФ, но сделал это без приказа, «на свой страх и риск».

Бомбоубежище командования Московского военного округа пришлось в конце концов отдать Верховному командованию.

А вот еще более удивительное обстоятельство: 24 июня, во вторник, группа флотских политработников прибыла в Кронштадт из Москвы. Они учились в Москве в Военно-политической академии и во время обеда в воскресенье 22 июня узнали о войне. Через 2 часа их собрал начальник курса, батальонный комиссар, на Большой Садовой. Приказано было собрать вещи и всем явиться на Ленинградский вокзал в 18 часов. Их отправляли на фронт. С собой каждый должен был взять белую форму, накрахмаленную рубашку, воротничок и все парадные принадлежности. Сказали, что победа наступит очень скоро и что надо быть готовыми отпраздновать ее.

Люди, следуя указанию, прибыли с парадной формой. Им нескоро удалось надеть ее.

Как объяснить подобные приказы? Откуда они исходили?

Авторитет Сталина был так огромен, что никто не смел ему возразить, пока до нападения не осталось чуть более недели. Лишь тогда некоторые командиры стали осторожно говорить и спрашивать, что происходит. Но было уже поздно. А большинство командиров считало: раз нет приказа Москвы о подготовке к войне, значит, войны не будет. Так продолжалось до последнего момента. В результате, пытаясь отсрочить нападение, Сталин приказал войскам не стрелять по немецким самолетам, не приближаться к границе, не принимать никаких мер, которые могли бы спровоцировать нападение.

Он так упорствовал, что (как подчеркивает Хрущев), даже когда утром 22 июня немцы открыли огонь, приказал не отвечать. Он пытался уверить себя, что пресекает провокацию со стороны «отдельных недисциплинированных частей германской армии».

22 июня, в период с 7 часов 15 минут утра, когда Наркомат обороны впервые отдал приказ войскам отражать нападение немцев, и до обращения Молотова к советскому народу в 12 часов, в котором было сказано, что началась война, Сталин все еще пытался добиться отсрочки[49].

Русские историки не раз упоминали, что даже после нападения немцев Сталин пытался дипломатическими средствами предотвратить роковое столкновение. «Лишь когда стало ясно, что задержать наступление врага дипломатическим путем невозможно, – утверждает Карасев, один из наиболее точных советских историков, – правительство объявило в 12 часов дня о нападении немцев и начале войны между Германией и СССР».

В чем состояли «дипломатические» средства? Ответ содержится в дневнике Гальдера.

Запись 2 июня: «Полдень. Русские обратились к Японии с просьбой стать посредником в их политических и экономических отношениях с Германией и поддерживают непрерывную связь по радио с германским министерством иностранных дел»[50].

Есть множество доказательств, что нацистское нападение явилось для Сталина полной неожиданностью и ударом.

Описывая, как Сталин реагировал на события 22 июня, Никита Хрущев показывает его в смятении в предвидении, что «это конец».

«Все, что Ленин создал, мы навсегда потеряли», – воскликнул тогда Сталин. По словам Хрущева, он «вообще перестал что-либо делать», долгое время не руководил военными операциями и стал проявлять активность лишь под влиянием Политбюро, обеспокоенного государственным кризисом.

Майский рисует аналогичную картину. Он утверждает, что с момента нацистского нападения Сталин заперся в кабинете, никого не желал видеть, не участвовал в делах правительства. В первые 4–5 дней войны посол в Лондоне Майский не получал от Москвы указаний, «ни Молотов, ни Сталин не проявляли никаких признаков жизни»[51].

Почему нападение Гитлера оказалось такой ошеломляющей неожиданностью для Сталина? Как считает маршал Андрей Гречко, «суть не столько во внезапности, сколько в оценке».

Маршал Баграмян сдержанно замечает: «Возможно, некоторые деятели из сталинского окружения разделяли с ним эту оценку».

Факты упорно подтверждают: Сталин, Жданов