Читать книгу "Путешествие в Россию - Йозеф Рот"

была протянутая за чаевыми рука. А для нынешней России характерна сгорбленная спина. Теория, урбанизирующая Россию, идеология, способная обрести силу, только если эта самая таинственная и самая стихийная, если можно так выразиться – самая глыбистая из всех европейских стран стремительно американизируется, – формирует, вопреки всем заявлениям, типично буржуазного человека. В России презирают танцы – лишь раз в неделю, и только в Ленинграде можно потанцевать. Но надо обладать беспримерной близорукостью истинных идеологов, чтобы не видеть, что джаз и чарльстон больше связаны с машинами, с механизацией всей жизни, чем с так называемой «буржуазной аморальностью». Да во всех коммунистических клубах уже танцуют. Нравы эпохи определяются не только и не в первую очередь производственными отношениями, доходами, способом заработка. Они определяются тем, чем живут люди, чем живет эпоха. Человек не бывает заведомо аморален потому, что он работодатель, и точно так же он не аморален оттого, что он – работник. Чарльстон танцуют не потому, что в мире царит капитализм. Его танцуют потому, что искусство и общение эпохи выражает себя именно так. Человек не может быть пошлым и скучным только оттого, что зарабатывает деньги, и точно так же глубокомыслие и остроумие не осеняет тебя только оттого, что ты стоишь у станка. Между работником и работодателем, враждебно противостоящими друг другу, больше общего, чем они думают. Времена соединяют прочнее идей, а живой современник мне ближе, чем мертвый партиец. Таким образом, если коммунизм, который уже сто лет призраком стоит над Европой, собирается втолкнуть Россию в полномасштабную реальность, ему придется сделать ее буржуазной. Ибо эта реальность буржуазна. Русская революция вовсе не пролетарская, как считают ее представители. Она буржуазная. Россия была феодальной страной. Она становится урбанистической, городской, буржуазной.

Но поскольку эта революция руководствовалась идеологией и поскольку ею до сих пор управляют идеологи, то, что от этой революции осталось, представляют так, как будто управляют на социалистический лад, будто действительно строят социализм. На первый взгляд по-прежнему кажется, что эта страна – и вправду новый мир. Кажется, будто нет больше классов, какие есть в Европе. Но очень скоро начинаешь замечать, что это – фальшивая, завуалированная номенклатура для прежних сословий, прекрасно нам известных. Вопрос о социальном положении, о том месте, которое занимает отдельный человек в социальной структуре страны, уже не самый важный. Кто вы: аристократ, промышленник, купец, среднее сословие, пролетарий? Вопрос не актуален. Во-первых, существует не так много профессий, несущих на себе четкий отпечаток социального класса. Так что людей в сегодняшней России делят на коммунистов, пролетариев, сочувствующих коммунистам, честных беспартийных, хранящих нейтралитет, оппозиционеров, которые, правда, не имеют возможности протестовать, но таят протест в душе. Поскольку почти все люди свободных профессий – бывшие купцы, адвокаты, директора банков, фабриканты – теперь ходят в присутствие и получают жалование – их в статистике можно причислить к пролетариату или к полупролетариату. По революционным праздникам они усердно маршируют в пролетарской колонне, правда, скорее от страха, чем по убеждению. Они шагают на демонстрациях и маршем входят в статистику вместе со всеми. И на первый взгляд получается, будто из 140 миллионов русских по меньшей мере 130 на стороне коммунистов. Я не думаю, что это осознанная подтасовка. Коммунисты сами обманываются относительно отношения населения к их идеологии. Ибо властвующие ныне коммунисты давно уж не рафинированные диалектики прежних лет. Это исправные, бодрые, посредственные оптимисты и догматики. Их представления о воздействии коммунистической идеологии на русского непролетария столь же наивны, как их представления о буржуа. Достаточно посмотреть русский фильм, но не из тех, что отправляют в Западную Европу – эти-то по большей части хороши, а выбрать один из многочисленных фильмов внутреннего пользования, рассчитанных на глухоту закрытой страны к миру, где на сцену выходит злой буржуин. У него всегда цилиндр и толстое пузо. Он любя охватывает [рукопись далее повреждена, два следующих слова прочтению не поддаются] и его черное сердце полно злобы к пролетарию. Впрочем, это меня не удивляет. Ведь даже самые разумные из вождей коммунистической партии настоящего буржуа никогда в жизни вблизи не видели. Они хотя и жили в западноевропейских городах, но исключительно в пролетарских кварталах, у них, к сожалению, не было возможности увидеть дом буржуа, поэтому всякий раз, говоря о буржуазии, они используют примитивные, пошлые клише, в лучшем случае имея в виду швейцарского буржуа, откуда-нибудь из Цюриха, любимого города их эмиграции.

Но это так, между делом.

Однако даже для не очень внимательного наблюдателя Россия будет выглядеть буржуазной, если не учитывать одну особенную группу, служащую постоянным доказательством того, что все остальные – коммунисты. Это нэпманы, новая буржуазия. Их породила сама революция. Они революции не боятся. Если обуржуазившегося революционера я назвал большевистским буржуа, нового русского буржуа можно назвать буржуазным большевиком. Я имею в виду большевизм в том его примитивном смысле, в каком это слово использовали русские крестьяне во время войны. Они говорили: большевики – это парни, при которых жить можно. Но коммунисты – это евреи, которых надо убивать. То есть для крестьян большевик был герой, обладал отвагой авантюриста. Ирония революции в том, что единственные большевики в упомянутом выше смысле – это буржуазные купцы. Если вы хотите представить нового русского буржуа, вам придется вспомнить нашего спекулянта времен инфляции. Впрочем, то должен быть спекулянт русского масштаба. Нечто вроде сухопутного пирата, свободного как ветер и бесправного. Но он вообще на права не ориентируется. Он отказывается от прав в государстве, которое ненавидит и с которым борется. Между ним и государством непрерывная война. Новый буржуа сидит по тюрьмам, но от многих ему удается уклониться.

Русский театр: в партере

Frankfurter Zeitung, 5.2.1927

Публика в московских театрах не такая, как в провинции. В Москве у многих контрамарки, в провинции – абонементы.

Театры почти повсеместно работают себе в убыток. Девяносто процентов русских театров финансируются государством. Цены разные. Есть дорогие и дешевые места. Ложи и стоячие места за креслами. Но в провинции публика в ложах такая же, как на галерке. Эта публика обнаруживает и подтверждает антибольшевистское требование circenses[36]. Театр отбросил условности. Рабочий приходит в блузе, нэпман тоже. Крестьянка сидит в ложе в тужурке, на голове платок. Слышен тихий хруст: челюсти перемалывают семечки. Курят в фойе, где курить запрещено. По углам стоят высокие жестяные воронки, при желании можно бросить туда окурок, похоже на сбор милостыни. Еще сохранились кресла с потускневшим, облупившимся золотым лаком на спинках. Сохранился обтянутый бархатом барьер на балконе, но истертая ткань подобна шерсти шелудивого