Читать книгу "Кольцо из фольги - Маша Трауб"

обязательно случаются. Страшно признаться – радость для остальных пассажиров. Хоть есть чем себя занять, о чем посудачить. Мальчик лет двенадцати, вроде уже не маленький, в нашем селе считался бы взрослым, дернул стоп-кран. Его родители вышли на станции и, видимо, засиделись в привокзальном кафе. На поезд не успели. Ребенок решил остановить поезд. Мальчонке, конечно, вломили, причем сами родители. Им пришлось платить штраф. Он плакал как маленький и не понимал, за что его ругают. Всего лишь хотел, чтобы родители успели на поезд. Дурак. Родители бы взяли такси и доехали до следующей станции. Или сразу до пункта назначения. Я с шести лет ездила одна в поезде – и ничего, не умерла. Знала: если опоздаешь на поезд, надо искать таксистов. По дороге быстрее догнать. А он взрослый парень и таким нюней оказался.

Однажды в привокзальном кафе загуляла большая компания. Напились, конечно же. Вломились гурьбой в вагон через четыре станции. Радостные. Все еще пьяные. Их встречали как давно потерянных родственников. Весь вагон пил за их счастливое возвращение – компания не с пустыми руками вернулась.

Женщина выходила на станции, где поезд две минуты стоял. Сама спрыгнула, а чемоданы и сумки не успела вытащить. Так мужчины быстренько скооперировались – передавали и выбрасывали вещи уже на ходу. Чемоданы раскрывались, вещи вываливались. Какие-то ткани, кружева, нижнее белье, подхваченные ветром, кружились и падали на елки, на бюст Ленина. Ленину, кстати, было неплохо с кружевными трусами на голове – будто дамочка в шляпе. Комбинация – комбинашка, как называли тогда деталь туалета, которую всегда надевали под платье, иначе никак, – красиво повисла на елке. Все хохотали. Женщина кричала, что не надо бросать, но ее уже никто не слышал. Выкинули на перрон сумки, что бы в них ни лежало. Женщина стояла на перроне, заваленном вещами. Тоже смеялась и махала вслед поезду.

* * *

Однажды мама провалилась в бельевой люк в вагоне. Распорола бедро. Боль снимали домашней вишневой настойкой и дешевым коньяком. Собирались зашить рану цыганской иглой. Но врачей все же вызвали. На ближайшей станции те увидели картину – купе, пьяное вдрабадан, включая пострадавшую. Как-то промыли, зашили. Велели лежать. Рана, конечно же, загноилась – то ли промыли плохо, то ли позже инфекция попала. Тогда шили нитями, которые требуется снимать, черными, с узелками. Снимать больнее. Шрам после такой штопки остается толстый, выпуклый, бугром на теле, на всю жизнь, конечно же. Но кого тогда эстетика волновала. Женщины, перекромсанные кесаревым… У кого от пупка до лобка вниз уходит шрам, как червяк жирный. У кого живот располосован от бедра до бедра. У кого-то над лобком, но страшный, будто рот раззявленный. А к шраму еще и растяжки. Это сейчас под бельем остается лишь тонкая ниточка воспоминаний. Если и такая беспокоит, можно сделать татуировку в виде пера или цветка. А тогда… Дети тоже все в шрамах – на коленке, на лице, на ноге. Тогда покойников опознавали по шрамам. Особая примета имелась почти у каждого.

Роды в поезде тоже случались. Рожали весело, всем вагоном. Принимала или проводница, или многодетная мать из числа пассажиров. Если находили врача – вообще счастье. Нет, не объявляли, как в самолете, по вагонам бегали. Остальные заранее пили за здоровье матери и младенца. Отмечали в процессе, так сказать. Кто-нибудь заходил в купе и уточнял: «Ну что, мальчик или девочка?» Мужики ставили деньги. Их гнали полотенцами, простынями, сорванными с коек. Меня никогда не выгоняли. Говорили: «Смотри, тебе это предстоит». Я смотрела, хотя лучше бы не надо. Крови я не боялась. Но когда увидела пуповину, стало нехорошо. Она была похожа на змею, причем живую, синюю, страшную, пронизанную венами. Из вагона-ресторана принесли ножи, повар их наточил специально по такому случаю. Перерезали. Младенца перевернули, как куклу, стучали по спине, растирали. Я думала, что ему больно, расплакалась. Все смеялись. Ребенок заплакал, и его уложили на растекшуюся сиську матери. Проводница залпом, не поморщившись, выпила стакан водки. Вышла из купе и сообщила, что родился мальчик. Весь вагон загудел, закричал. Купе роженицы было завалено окровавленными простынями, на которые никто не обращал внимания.

– Муж-то не знает, – причитала мать младенца, – как ему сообщить? Я ж через две недели рожать должна. А вдруг подумает, что не от него?

Мужики из коридора радостно кричали, что подтвердят – не от них, точно от мужа.

Потом все высыпали на перрон станции, куда прибывала роженица, благо поезд стоял тридцать минут. Муж снимал чемоданы, переданные проводницей, а потом увидел жену со свертком на руках. Да, в лице он изменился сильно. Чем там дело кончилось, не знаю. Никогда не хотела, чтобы мой муж присутствовал при родах. Именно потому, что помню, как это бывает: крики, кровь, запах мочи и кала, дикий страх за роженицу и ребенка. И пуповина… Я бы не смогла перерезать.

Так вот, про того мальчика, который испугался за родителей и дернул стоп-кран. Да, в моем детстве мальчики считались взрослыми, когда им исполнялось десять лет. В этом возрасте женское воспитание заканчивалось, сыновьями начинали заниматься мужчины. Позже, уже став матерью, я находила в этом смысл. Когда моему сыну исполнилось двенадцать, я заходила к нему в комнату, только постучав и дождавшись разрешения. И все родные так делали. Дочь тоже в этом возрасте начала закрывать дверь, предварительно сообщив всем нам, что у нее – важный разговор с подругой по поводу защиты проекта или она заканчивает работу для художественной школы и не хочет, чтобы кто-то видел ее до того, как будет нанесен последний штрих. Личное пространство… Это то, чего я была лишена в детстве. Да и все дети вокруг. Если ты моешься в сарае на глазах у всех соседей, пытаясь прикрыть развивающуюся грудь и лобок с появившимися вдруг волосами, о каком личном пространстве может идти речь? Мальчики страдали не меньше девочек. Мы все взрослели слишком быстро и слишком рано.

Мне было лет десять, а то и меньше, когда я самостоятельно поймала в курятнике курицу, зарубила ее топором, ощипала, опалила над костром и сварила бульон. Мальчики в десять лет помогали резать баранов, потрошить их. Они должны были уметь убить страдающее от боли животное, утопить ненужных котят или щенят… Мы с детства видели «собачьи» свадьбы, как жеребец покрывает кобылу, как рождаются телята, козлята. Это не было таинством или стыдом, скорее предназначением, обязательством, без которого невозможна жизнь.

Моя любимая учительница музыки Магда Владимировна вышла замуж. Мы очень за нее радовались. Я уговорила бабушку привести меня в