Читать книгу "Не говори маме - Наталия Борисовна Рязанцева"

ли писать «Бог» с большой буквы, как в старых книжках? Она затруднилась с ответом на мой детский вопрос. Все пыталась мне объяснить, что Бог есть, но в то же время его нет. А как писать? Лучше вообще избегать этого слова, потому что нельзя поминать всуе имя Божье.

От такой домашней диалектики во мне созревали опасные мысли. Например, про любовь — что это слово тоже нельзя поминать всуе, и лучше вообще избегать, потому что она и есть, и ее нет — одновременно, и не так уж она прекрасна, как в песнях поется, а скорее наоборот — от нее все слезы, страдания и мучения. Кто бабушку доводил до слез? Мы, любимые. От кого я каждый день убегаю в слезах? От любящей, заботливой мамы. И почему такая ужасная долгая смерть выпала на долю нашей самоотверженной безгрешной бабушки?

Помню, как она, уже потеряв речь, силилась выговаривать слова, и вдруг из нее вырывались целые стихи: «Если б были все как вы — ротозеи, что б осталось от Москвы, от Расеи?» Это Демьян Бедный, как я узнала позже, а тогда — мурашки по коже… Казалось, она сошла с ума. Так ясно, внятно она произносила стихи, будто речь к ней вернулась, а разум угас. Хотелось бежать из дома куда глаза глядят. Бежать не от страха, а от собственной непомерной жалости к ней. Помню, как она долго пыталась что-то произнести, я подсказывала, угадывала, а она мотала годовой и в конце концов выговорила одно только слово: «Ми-и-и-лая»…

Отрочество это темная орда вопросов, от которых некуда деться. Я часто проезжала свою станцию метро — и «Комсомольскую», и «Красносельскую», и мчалась до «Сокольников», где линия кончалась. И мне никогда не было хорошо, всегда что-то мучило. А стихи не писались, то есть писались привычно — для кружка, для журнала «Пионер» — не про то, что мучило. Эти чувства не укладывались в стихи, слова все больше расходились с душой. Я мечтала, что когда-нибудь напишу роман в стихах. Но в восьмом классе, когда бабушки уже не было в живых, стихи мои мне совсем разонравились, и я попробовала писать рассказы. Но это отдельная тема, а пока вернусь к «старухам моего детства».

Фаина Илларионовна опять появилась в нашей школе, хотя после того позора с «Майской ночью» поклялась, что больше не придет. Видимо, ей совсем некуда было деться. Она предложила ставить один акт из пьесы Островского «Не было ни гроша, да вдруг алтын». Меня назначили на роль купеческой дочки Ларисы. До сих пор помню первую реплику: «Родите — лев моих здесь нет?»

Но восьмой класс — уже не седьмой. Кто учился в женской школе, помнит этот обычай: с восьмого класса разрешалось «дружить» с мальчиками из какой-нибудь соседней школы. В сентябре, в октябре все классы уже подружились с соседями, а наш восьмой «В» оказался нерасторопным. Мы прозевали момент сватовства и думали, что к нам уже никто не придет — «ну и не надо, обойдемся!» Как вдруг к нам явились три делегата из 615-й, не самой близкой школы. Они застенчиво топтались в коридоре и выглядели странно: один был в конькобежной шапочке, другой — в кепке, третий — в тюбетейке, и старшеклассницы оглядывались на них и усмехались, и кто-то еще до знакомства успел нам шепнуть, что это «тот самый лысый класс». Отверженные, с ними никто не хотел дружить, да они и сами стеснялись. Потому и стояли в головных уборах, никогда их не снимали. Дело в том, что до седьмого класса всех мальчиков стригли наголо, а в седьмом разрешалось отрастить «прически», и в восьмой они приходили с прекрасными чубами, в полном оперенье. А директор 615-й не придумал ничего лучше — за какие-то провинности построил весь класс в колонну и повел в парикмахерскую — всех постричь «под машинку», налысо! Уже весь район про это знал, их дразнили «допризывниками». Они пришли к нам без всякой надежды на успех и были такие смешные, беззащитные, и мы проявили сочувствие — «волосы не зубы — отрастут» — и согласились с ними «дружить», то есть проводить вместе тематические вечера и ставить спектакль.

На этот раз мужские роли играли мальчики. Не помню, как звали того белобрысого длинного мальчика, что играл Елесю, но нам с ним — по пьесе — предстояло целоваться. Первая же репетиция показала, что целоваться мы не сможем. Как только он приближался, меня разбирал смех, и все присутствующие прыскали в кулаки. Фаина Илларионовна нашла выход: мы удалялись за декорацию, изображавшую калитку и куст сирени, и там мой кавалер Елеся звонко чмокал собственную руку. На репетициях все шло отлично, мы привыкли к такому «звуковому решению» сцены. Но на спектакле, как только я — в голубом мамином платье с наспех пришитыми розовыми оборками — удалялась за калитку, зал сразу начал хихикать — от предвкушения, а как только Елеся старательно чмокнул руку — зрители откровенно заржали, а тут еще на сцену выскочила «Домна Евстигнеевна» с ухватом на длинной палке и стала гоняться за Елесей, и зал просто покатывался от хохота, и ухват отвалился от палки и полетел в первый ряд. Комедия удалась! Пришлось закрыть занавес, и бедной Фаине Илларионовне, должно быть, сильно влетело за нарушение техники безопасности.

Больше я ее никогда не видела. И больше никогда играть на сцене не пыталась, только в страшных снах меня выпихивали на сцену под улюлюканье толпы. Видимо, воспоминание о «первом поцелуе» крепко застряло в памяти. А с лысым классом мы подружились надолго.

У наших «гадких утят» отрасли волосы, и самые храбрые из них приглашали девочек на каток или в кино, и были у нас, как у всех, танцы во дворах, прогулки в Сокольниках и волейбол в Алексеевском парке.

* * *

Про наш Городской Дом пионеров в переулке Стопани стоит рассказать отдельно, потому что это не данное судьбой — родительский дом, двор, школа — это собственный выбор. Первый опыт свободного выбора. Почему литературный кружок? Что я знала в одиннадцать лет о литературе? Знала много стихов, и все они мне нравились. И вдруг одно не понравилось. Оно было напечатано в сборнике «Круглый год», и я его до сих пор помню:

Говорят, под Новый год

Что ни пожелается —

Все всегда произойдет,

Все всегда сбывается.

Могут даже у ребят

Сбыться все желания,

Надо только