Читать книгу "Чужими голосами. Память о крестьянских восстаниях эпохи Гражданской войны - Наталья Борисовна Граматчикова"

таком случае понимаются пределы воспоминаний, санкционированные (со)обществом. Причем речь не только и не столько о запрете на публичную память определенного рода, сколько о наборе «ориентиров», которые задают человеку каркас для построения собственных воспоминаний[251]. Даже если избегать детерминизма при рассуждениях о социальной обусловленности памяти, саму значимость подобной обусловленности мало кто отрицает. Но те социальные детерминанты, которые способствовали воспроизводству в памяти образов одних событий и забвению других, далеко не всегда очевидны. Часто не вполне ясны и те ключевые «символические медиаторы»[252], на которые могла опираться социальная память (то есть память, носителем которой является социальная коммуникация)[253].

Если обратиться к конкретным примерам, то поражает ощутимая разница в представленности памяти о крестьянских восстаниях в двух разных регионах современной России: Тамбовской и Тюменской областях. На территории обеих областей имели место очень крупные крестьянские восстания: в 1920–1921 и 1921–1922 годах соответственно[254]. Причем Западно-Сибирское (Ишимское) восстание, разворачивавшееся на территории современной Тюменской области (а также соседних регионов), возможно, было и вовсе крупнейшим крестьянским выступлением периода Гражданской войны. В. И. Шишкин, характеризуя масштабы этого восстания, отмечал: «В литературе можно встретить цифры от 30 [тыс.] до 150 тыс. человек. Но если даже ориентироваться на меньшую из них, то и в этом случае численность западносибирских мятежников превышала количество тамбовских („антоновцы“) и кронштадтских повстанцев. Другими словами, можно утверждать, что Западно-Сибирское восстание было самым крупным антиправительственным выступлением за все время коммунистического правления в России»[255]. При этом результаты исследовательского проекта «После бунта» (2018) показали, что сегодня активность коммеморации восстаний кажется в Тюменской области заметно меньшей, чем в Тамбовской. То есть налицо ситуация, когда память о во многом схожих событиях в двух регионах значительно различается.

Сами респонденты, жители Тюменской области, часто отмечали слабость памяти о Западно-Сибирском восстании по сравнению с Тамбовским. Многие искали причину этого отличия, апеллируя к характеру послереволюционного террора в регионе, к масштабной мобильности населения и к ряду других факторов. Так в чем же причина? В предварительных выводах, основанных на материалах интервью, которые были собраны в рамках проекта «После бунта», исследователи отмечают, что для сохранения и воспроизводства памяти о восстаниях важными оказываются значимые фигуры из национального мемориального канона, связанные с этими событиями. В том числе это касается красных командиров. В случае Тамбовского восстания такими фигурами были, например, М. Н. Тухачевский и Г. К. Жуков, в то время как командиры, подавлявшие Западно-Сибирское восстание, остались менее известными в общенациональном контексте[256]. Но этот ответ остается принципиально неполным, если видеть разгадку лишь в конкретно-исторических обстоятельствах самих восстаний, игнорируя особенности формирования социальной памяти в регионе после их завершения (ведь важно не только кто участвовал в подавлении восстания, но и то, почему кто-то оказался включен в общесоюзный канон памяти и как это влияло на социальную память впоследствии).

Различия памятования о схожих событиях могут быть обусловлены и различиями между самими группами, вовлеченными в событие. Определенные различия в случае Тамбовского и Западно-Сибирского восстаний также, разумеется, были. Можно назвать и большее количество относительно недавних переселенцев в Сибири, и большую плотность поселений на Тамбовщине, и многие другие факторы. И все же кажется, что в основном люди, вовлеченные в события обоих восстаний, были крестьянами со схожим укладом хозяйства и бытовой культурой. И различия в организации их образа жизни были не столь тотальны, чтобы объяснять ими разную представленность памяти о восстаниях сегодня.

Полагаю, что для того, чтобы понять характеристики современного состояния памяти о событиях восстаний и региональные различия в этой памяти, нужно реконструировать тот контекст памятования, который существовал в предшествующие годы. Ведь современное забвение или отсутствие выраженного намерения вспоминать события может свидетельствовать не только о ныне существующих идентичностях и социальных рамках памяти (хотя и о них, несомненно, тоже), но и о том, в каком состоянии память пребывала в более ранние периоды. Важно учитывать, что социальные рамки памяти менялись. В этом смысле показательны размышления некоторых респондентов о том, как вспоминали (или не вспоминали) о восстаниях в советское время: «И вот смотрите, это ведь тоже очень интересное, и раскулачивание, и то, что вот 21‐й год, — на самом деле, получается, что могло быть несколько „точек пересборки“. Это вот конец 50‐х — середина 60‐х годов, после XX съезда, когда реабилитация началась, там середина 60‐х, возможно, юбилей 50-летия советской власти, вот вариант, когда, кстати, заговорили про „антоновщину“ <…> когда Лагунов пытался опубликовать[257], вот одна „точка пересборки“ — не изменилось ничего [в Тюмени]. Следующая — это конец 80‐х — 90‐е годы, когда вроде бы об этом заговорили… Но смотрите, я смотрю по Тюменской области, вот был всплеск интереса, и пропал»[258].

Интервью, собранные в Тюменской области, отличает констатация быстрого спада (после кратковременного подъема) массового интереса к восстаниям в постсоветское время, а также недоумение многих респондентов по поводу отсутствия значительного интереса («Почему у нас нет этой темы?»). При этом для респондентов часто нет самоочевидного ответа на вопрос, почему память о событиях в регионе менее актуальна, чем на той же Тамбовщине. Основания различий кажутся неясными. Это еще раз подтверждает предположение, что искать ответ на этот вопрос стоит не только в нынешних различиях между двумя регионами, но и в том, как вспоминали о событиях восстаний раньше.

Эта глава не претендует на то, чтобы дать исчерпывающий ответ на вопрос о том, почему память о крестьянском восстании в Западной Сибири оказалась сегодня в Тюменской области менее актуальной, чем память об антибольшевистских выступлениях — в Тамбовской. Я представлю ряд отдельных, но показательных зарисовок о процессе формирования культурной памяти о восстаниях. Полагаю, что, прежде чем ответить на вопрос о причинах формирования тех или иных региональных рамок, необходимо лучше понять механику их функционирования. А для этого представляется важным проследить, как формировалась культурная память[259] (то есть память, носителем которой являются символические медиаторы), касающаяся восстаний. Ведь социальная память в современных обществах обычно существует лишь около 80 лет, а при большей временной перспективе ключевую роль неизбежно начинают играть продукты культуры[260].

На основе проанализированных материалов я выдвигаю тезис, что одна из ключевых предпосылок различия памяти о Тамбовском и Западно-Сибирском восстаниях кроется в особенностях развития советской массовой культуры (в первую очередь соцреалистических романов). Важнейшим периодом здесь стали первые десятилетия после Гражданской войны. Различия в литературном пласте массовой культуры, сформировавшиеся в первые декады после событий, оказались чрезвычайно важны для складывания культурной памяти о восстаниях и в дальнейшем. Кроме того, я предполагаю, что культурная память в