Читать книгу "Богач и его актер - Денис Драгунский"

А наутро, еще до отъезда, еще дома, вот прямо после первой брачной ночи, едва потеряв невинность, Кирстен сказала мне: «Милый, давай подумаем, где у нас будет детская».

Женясь на ней, я, разумеется, предполагал, что у нас будет ребенок, а может быть, и не один, как минимум два, как у моих родителей. Но отчего-то эта фраза показалась мне ужасной. Я-то, проснувшись, стал ее целовать и говорить, как я счастлив, как я ее люблю, как это прекрасно, что мы вместе, какие мы с ней умники, какие мы с ней лапочки и зайчики, что догадались встретиться, подружиться и пожениться. Я целовал ее щечки, тискал ее плечики, я залезал рукой к ней под одеяло, а она смотрела на меня своими фарфоровыми глазками и даже не сказала, что меня любит. Пролепетала что-то похожее, что она «тоже», или «ты очень хороший», или «мне так приятно это слышать», какую-то уклончивую мелочь, хотя сутки назад говорила в церкви, что любит меня, и берет меня в мужья совершенно добровольно, и хочет быть со мной в горести и в радости. В общем, в ответ на все мои ласковые утренние признания она сказала: «Давай подумаем, в какой комнате мы устроим детскую». Меня как будто бы облили из ведра холодной и не слишком чистой водой. Помоями. Я спросил ее, постаравшись не менять шутливого тона: «Кирстен, а ты уже забеременела? С первого раза?» Потому что это был ее первый раз, это была настоящая первая брачная ночь! «Пока не знаю, – сказала она своим чудесным голоском, – но я мечтаю, мечтаю забеременеть, я мечтаю родить ребенка». Ага, – злобно подумал я, – она даже не сказала: «Я мечтаю, чтобы у нас был ребенок». Она сказала: «Я мечтаю родить ребенка». А я тут как будто и ни при чем. Ребенка для себя.

Мама рассказывала мне о таких несчастных семьях. Которые распадаются как бы на две части – мама и ребенок и папа, который побоку. Это бывает чаще, чем нам кажется, говорила мне мать. Но бывает, для объективности прибавляла она, и по-другому, особенно когда в семье подрастает сын. Правда, такое чаще случается среди аристократов: отец и сын, а мать побоку. Как будто она ни при чем.

Мама завела со мной этот разговор после того, как я познакомил Кирстен со своими родителями. А может быть, после того, как мы познакомились и с ее родителями тоже. Кажется, это было после помолвки.

У Кирстен была вполне приличная, вполне обеспеченная, даже, можно сказать, богатая, но какая-то отменно невыразительная семья. Такая, как бы сказать, ярко заурядная. Уж простите мне такие парадоксы. Все в их доме – и обстановка, и одежда матери – про одежду отца говорить не приходится, отцы всегда в сюртуках и белых сорочках, а вот мамаши стараются как-то пофасонить, – и картины на стенах, и порода собаки, и блюда на праздничном столе, и колечки для салфеток, и даже физиономия горничной, подававшей на стол, – все это было до изумления заурядно, ну просто как из учебника про верхнюю треть среднего класса. Сфотографировать бы их всех и издать отдельной книжкой. Успех среди студентов по специальности «социальная антропология» гарантирован, – злобно говорил Якобсен. – Вероятно, мама заподозрила что-то вот эдакое. Что-то безмерно занудное, хотя никаких трагедий вроде бы не предвиделось.

Глядя на чудесное личико Кирстен, любуясь ее ладненькой фигуркой и изящными ручками, заглядывая в ее до ужаса честные и искренние глазки, можно было дать двести процентов, что она никогда не изменит, не поскандалит, не растратит мужнины деньги, не станет пренебрегать обедом или ребенком. Сплошные жирные плюсы. Ужас.

Остается только понять, почему я в нее влюбился. Вы знаете, Дирк, – простите, я иногда называю вас просто по имени, – вы знаете, дорогой господин фон Зандов, мне кажется, я вот прямо сейчас понял почему: из-за своей сестрички. Сигрид была постоянной занозой в моем сердце. Из-за ее фокусов с влюбленностью в брата, в меня то есть, ее ужасного характера, ужасных поступков всю нашу семью трясло, как японский домик во время землетрясения. Я еще расскажу вам о ней, погодите. Так вот, я видел в своей жизни двух женщин: ужасную Сигрид и очень непростую маму, которая положила жизнь на то, чтобы избавить дочку от дурных влияний, а вырастила полоумную эротоманку, извините, что я так говорю о своей сестре, но это же моя сестра, как хочу, так и говорю. – Якобсен осклабился, и его желтые зубы неприятно сверкнули.

Женитьба на Кирстен – это было бегство в нормальность. Я устал от Сигрид, хотя она ко мне последние годы вроде и не приставала. Но не давала о себе забыть. Она постоянно металась по разным городам и присылала телеграммы с требованиями прислать денег. Или письма, в которых нарочито бесстыдно описывала свои приключения где-нибудь на Сицилии. А однажды к нам домой заявился вот просто так, безо всякого предупреждения, нажав кнопку дверного звонка, какой-то дурно пахнущий мужчина лет сорока или старше, дурно пахнущий в прямом смысле слова: он был немыт. От него воняло дешевым табаком и винным перегаром. В вороте пропотевшей рубахи была видна грязная шея. Мама вышла к нему в прихожую и спросила: «Что вам нужно, вы, очевидно, ошиблись дверью, а также улицей!» Это немаловажно, потому что по нашей улице такие господа не ходят… И тут он вдруг заявил: «Мамаша, я ваш зять, я муж вашей дочери, вы что?» – и достал брачное свидетельство. У него было дурацкое имя – Джонни Джонсон, я запомнил. Разумеется, мы его выгнали, но для этого потребовались соединенные усилия двух горничных, дворника и полицейского.

А в те редкие месяцы, когда Сигрид возвращалась домой, плакала у мамы на груди и говорила, что теперь она будет хорошей девочкой, хорошей, хорошей, хорошей девочкой, и оставалась жить с нами, я все равно чувствовал, прямо не знаю, как вам передать, что стена моей комнаты прогибается, выпучивается, грозя меня раздавить, потому что в соседней комнате живет моя сестричка. Какое фатальное невезение!

Я именно так и думал всегда: «За что мне такое невезение?» Шел по улице, смотрел на людей и завидовал им. Вот идет мой ровесник, наверное, у него нормальная домашняя жизнь. Вот идет девушка, она вполне могла быть моей сестрой. Нормальная девушка в шляпке, с саквояжиком, без сигареты с дурманной травой, без водки и ночевок в мастерских у каких-то никому не известных художников, разумеется, гениальных! Ах, господин фон Зандов, я бежал в нормальность, если угодно, в банальность, в обыкновенность. Вот почему Кирстен. Но банальность, она тоже бывает разная. Иногда мне кажется, что тут все наоборот. Сейчас я начал понимать, что именно кошмар, безумие, скандал и оригинальничание, они-то как раз одинаковые – два-три варианта. Я читал разные богемные мемуары и выяснил, что таких девиц, в точности как моя бедная сестричка Сигрид, было полно, каждая вторая, если не каждая первая, художница, музыкантша или просто взбалмошная оригиналка. А банальные девочки губки-бантиком – ого, вот тут-то и прячется тайный зверинец.

Наверное, я не милосерден к бедняге Кирстен. Она не нарочно, она просто такая. Была. Да и Сигрид тоже не нарочно. Тоже была. Вот я и думаю: странное дело, все они «не нарочно», а я за них отдувайся. Ну ладно.

Так вот, Кирстен мне все уши прожужжала: «Я обязательно рожу ребенка», не прибавляя, как это часто бывает, слова «тебе».

Случалось, что во время свадебного путешествия я гулял по Парижу в одиночестве. Кирстен утром оставалась в номере, уж я не спрашивал почему. Наверное, чтобы не растрясти животик. Чтобы хорошенько забеременеть после полученных порций любви – сначала вечерней, а потом утренней. Вот так, гуляя по Парижу, я однажды набрел на маленький парфюмерный магазинчик и захотел купить в подарок Кирстен какой-нибудь парижский аромат. Маленькая миленькая лавчонка: крохотное каменное крылечко, узкая стеклянная дверь, внутри прилавок, за ним девушка-негритянка, а в дверном проеме, ведущем в заднюю комнату, стоит, очевидно, хозяйка заведения. Молодая женщина, моя ровесница примерно. Когда я женился на Кирстен, мне было лет двадцать восемь или чуть побольше, но меньше тридцати. А Кирстен, как положено, была на восемь лет моложе меня.