Читать книгу "Веселые ребята - Ирина Муравьева"

— Нам нужен Геннадий Орлов и его родители, — твердо, приятным породистым голосом произнес мужчина. — Позвольте пройти.

— Я бабушка его, — пролепетала бабушка Лежнева и уточнила: — Мать матери. А вы по какому вопросу?

— Где он? — вскрикнула дамочка и сделала такое движение пальцами, что разом сверкнули все ярко-малиновые, острые, как у птицы, когти.

— Он там, у нас, — поджавшись, ответила бабушка Лежнева, — он сейчас.

Услышав свое имя, Орлов вышел из занимаемой ими жилплощади — две смежные комнаты, 29 квадратных метров — и сразу же сильно побледнел, увидев гостей.

— Ну, так, — сказал гинеколог Чернецкий, — Стелла, не вмешивайся! Я сам.

Стеллочка негромко застонала и хрустнула пальцами.

— Ты знаешь, — спросил гинеколог, — что произошло с Наташей?

Орлов не опустил глаза, только еще больше побледнел.

— Подлец, — выдохнула Стеллочка, — животное! Ты же изуродовал ее! Она же ребенок!

Тут и вмешалась тихая бабушка Лежнева.

— Я извиняюсь, — сказала бабушка Лежнева, — это вот мой внук, и вы пришли и его оскорбляете. Потому что матери дома нету, она в… — бабушка Лежнева поперхнулась, — в командировке. Приедет только завтра, он на мне…

— Нет, я не могу, — лохматая Стеллочка с отчаянием запустила в прическу десять растопыренных сверкающих пальцев. — Нет, ну его же посадить надо… Повесить…

— Посадить? — задохнулась бабушка Лежнева. — Кого посадить?

— Стелла! — прогремел гинеколог. — Прошу тебя прекратить! Где мы можем поговорить спокойно? Здесь?

Он решительно прошел в первую из двух смежных комнат, с неудовольствием огляделся и сел на диван. Остальные продолжали стоять. Часы пробили три.

— Ваш внук, — твердо сказал гинеколог Чернецкий, не глядя на бабушку Лежневу, зато очень внимательно рассматривая угол покрытого клетчатой клеенкой стола, — вступил в интимные отношения с нашей дочерью и… — Он придержал дыхание и несколько раз быстро моргнул глазами, словно пытаясь избавиться от застрявшей в них клеенчатой клетки. — И в результате наша дочь, четырнадцатилетняя девочка, прошла сегодня через тяжелую операцию и очень серьезную получила психологическую травму. Я бы хотел услышать, что ваш внук обо всем этом думает. Я слушаю.

— Подожди! — Стеллочка подскочила к Орлову и замахала перед его лицом обеими руками. — Я тут сироп размазывать не собираюсь! Ты нам ответишь, подонок малолетний! Слышишь меня! Ты нам за все ответишь!

— Что вы хотите, чтобы я сделал? — Краска вернулась на щеки Орлова, желваки заходили. — Что я могу?

Он не успел закончить, потому что Стеллочка размахнулась, но гинеколог успел схватить ее за руки, а бабушка Лежнева грудью в перепачканном мукой фартуке заслонила своего преступного внука от справедливого материнского гнева. В эту же ровно секунду кто-то открыл входную дверь, раздался твердый стук каблуков, и в комнату вошла измученная дорогой, раздавленная вчерашним горем Катерина Константиновна.

Мальчик Орлов никогда не замечал, чтобы мать его так выглядела. Ни кровинки в узком сухощавом лице с высокими бровями и нежно очерченным, всегда немного горюющим ртом. Рука Катерины Константиновны, прижимающая к плащу большую черную сумку, была как вырезанная из кости, и казалось, что мать только усилием воли держится на ногах, а не валится на пол.

— А, явилась! — закричала Стеллочка, которую муж по-прежнему крепко держал за руки. — Полюбуйтесь-ка! На сынка своего, на подонка! Узнаете меня, узнаете? Мы ведь знакомы!

— Мама, — глухо спросила Катерина Константиновна, — что здесь…

— А то! — еще громче закричала Стеллочка. — Да не держи ты меня, всю руку изломал! — Она со злобой выдралась из цепких объятий гинеколога. — Он нашу девочку-у-у, он нашу девочку-у-у-у! — Рыданья не дали ей договорить.

— Ваш сын вступил в интимные отношения с нашей дочерью, которой едва исполнилось четырнадцать лет, — повторил Чернецкий. — Мы…

— Да что «мы», молодой человек! — неожиданно для себя вмешалась старушка Лежнева, тряся головой. — Вы что, поиздеваться сюда пришли?! Драться вы сюда пришли! Так вы зарубите себе на носу, милая! — Она подняла вверх указательный пальчик со свежеотгрызенным, слегка кровоточащим заусенцем. — Вы драться к нам сюда не ходите! То, что они в четырнадцать лет, не дождавшись получения паспорта, полюбили друг друга, это большая, конечно, неприятность, но такое ведь случается! Да, моя милая, и драться не надо! А если я к вам приду и вашу девочку по щечке хлопну? Зачем ты, дескать, девочка, моего мальчика соблазнила? Или вы думаете, что в таких делах одни мальчики виноваты бывают?! А девочки в стороне стоят и в куклы играют?

Бабушка Лежнева вся горела, говоря это, и голосок ее, обычно еле слышный, окреп и разросся.

— Подожди, мама, — перебила ее Катерина Константиновна, — подожди! Гена, это правда?

— Да, правда, — ответил Орлов, не опуская глаз. — Но мы по любви, мама, это я точно…

— По любви? — странным каким-то голосом, словно она давится, переспросила Катерина Константиновна. — По какой еще любви?

— Тебе ли не знать? — с упреком шепнула вдруг бабушка Лежнева.

— Ну, семейка! — ахнула Стеллочка. — Лёня, ты такое слышал?

— Чего вы хотите от нас? — с достоинством произнесла старенькая и седая бабушка Лежнева. — Если вам не совестно, идите в школу, разоблачайте его… А если бы меня кто спросил, так я бы сказала: оставьте вы их в покое. Слава Тебе, Господи, жива ваша дочка, жив наш мальчик…

— Я сейчас больше не выдержу! — закричала Стеллочка. — Я, кажется, в сумасшедший дом попала! С вами разговаривать нечего! Но мы ставим условие: вы забираете своего подонка из нашей школы, и на этом всё! Да или нет? Отвечайте мне!

— Да, — сказала Катерина Константиновна, — да, мы его забираем.

* * *

…знаете ли вы московское лето 1966 года? Нет, вы его не знаете. Редкая птица не заливалась счастливым голосом на цветущем дереве, в редком дворе не томилась молодая гитара, редкая лавочка на бульваре не вскрикивала, когда на нее обрушивалась жадная тяжесть обнявшихся юноши и девушки, которые, пошатываясь от восторга, еле-еле добредали до этой лавочки, уже соединившись губами, и с облегчением падали на нее, чтобы обняться еще крепче… Ах, московское лето 1966 года! Запах клубник и настурций! А дачи! Дачи не забудьте! Ведь тут-то, на дачах, вся романтика и затаилась! Никакие Гавайи не идут ни в какое сравнение с простой подмосковной дачей того же, скажем, 1966 года! С Загорянкой какой-нибудь! Или, на худой конец, со станцией Заветы Ильича по Ярославской дороге! Потому что когда раскрасневшиеся, в модных полосатеньких или в горошек платьицах, сшитых какой-нибудь подслеповатой портнихой Ниной Павловной, которая принималась за пошив этого полосатенького еще в январе, еще в разгаре падающего с небес снега, когда и представить-то было трудно, что наступит время и можно будет снять две пары рейтуз и облачиться в это легчайшее полосатенькое, — так вот, когда раскрасневшиеся, в полосатеньких и в горошек, с распущенными своими волосами московские Марины Влади или там Клаудии Кардинале — красавицы с нарисованными глазами, — высоко подняв руки, увенчанные сетками с молочными бутылками, тортами и подтекшими пачками масла, входили, слегка вспотевшие и оживленные, в подмосковную электричку, чтобы отправиться к себе на дачу, и тут же, навстречу им, с другого конца вагона протискивались молодые люди в белых футболках или в эластичных голубых (100 процентов нейлона!) рубашечках, с блестящими от загара лбами, с портфелями или с такими же сетками, истекающими сливочным маслом, то в дребезжащем вагоне электрички происходило такое вот лунное и солнечное одновременно затмение, оглушительная магнитная буря, Моцарт вперемешку с Бернесом, и уверяю вас, всякому человеку, которому хочется понять, что такое счастье и как оно выглядит в его натуральную величину, нужно было просто вдоволь наездиться в электричках — и не нужны ему никакие Гавайи.