Читать книгу "Возрождение - Уильям Джеймс Дюрант"

эффекте; оно редко достигало греческого совершенства или римского величия. Это был голос богатой аристократии, которая отделила художника от ремесленника, оторвала его от народа и поставила в зависимость от выскочек-князей и богачей. Она потеряла свою душу в мертвой античности и поработила архитектуру и скульптуру древними и чуждыми формами. Какой нелепостью было ставить фальшивые греко-римские фасады на готических церквях, как это сделал Альберти во Флоренции и Римини! Возможно, все классическое возрождение в искусстве было грубейшей ошибкой. Стиль, однажды умерший, не может быть возрожден, если не восстановлена цивилизация, которую он выражал; сила и здоровье стиля заключаются в его гармонии с жизнью и культурой своего времени. В великую эпоху греческого и римского искусства существовала стоическая сдержанность, идеализированная греческой мыслью и часто воплощенная в римском характере; но эта сдержанность была совершенно чужда ренессансному духу свободы, страсти, буйства и чрезмерности. Что может быть более противоположным итальянскому нраву в XV и XVI веках, чем плоская крыша и потолок, регулярный прямоугольный фасад, унылые ряды одинаковых окон, которые клеймили ренессансный дворец? Когда итальянская архитектура устала от этого однообразия и искусственного классицизма, она, подобно венецианскому купцу, одетому для Тициана, позволила себе излишние украшения и пышность, и упала из классики в барокко — corruptio optimi pessima.

Классическая скульптура также не могла выразить Ренессанс. Ведь для скульптуры важна сдержанность; долговечный медиум не подходит для воплощения изгибов или агонии, которые по своей природе должны быть краткими. Скульптура — это движение, обездвиженное, страсть, потраченная или сдержанная, красота или форма, сохраненная от времени металлом или прочным камнем. Возможно, по этой причине величайшие скульптуры Ренессанса — это в основном гробницы или пиеты, в которых беспокойный человек наконец-то достиг спокойствия. Донателло, как ни старался быть классиком, оставался стремящимся, честолюбивым, готическим; Микеланджело был законом для самого себя, титаном, заключенным в своем темпераменте, пытавшимся через Рабов и Пленников обрести эстетический покой, но всегда слишком беззаконным и возбужденным для отдыха. Возрожденное классическое наследие было как бременем, так и благом; оно обогатило современную душу благородными образцами, но почти задушило юный дух — только-только вступивший в пору зрелости — под падающим множеством колонн, капителей, архитравов и фронтонов. Возможно, эта воскресшая античность, это идолопоклонство перед пропорциями и симметрией (даже в садах) остановили рост родного и близкого искусства, подобно тому как возрождение латыни гуманистами препятствовало развитию литературы на просторечии.

Живопись эпохи Возрождения преуспела в выражении цвета и страсти того времени, а также довела искусство до непревзойденного технического совершенства. Но и у нее были свои недостатки. Акцент был сделан на чувственной красоте, на роскошных одеждах и румяной плоти; даже религиозные картины были сладострастной сентиментальностью, больше ориентированной на телесные формы, чем на духовное значение; многие средневековые распятия проникают в душу глубже, чем скромные девы искусства Ренессанса. Фламандские и голландские художники осмеливались изображать непривлекательные лица и домашнюю одежду и искать за этими простыми чертами тайны характера и элементы жизни. Какими поверхностными кажутся венецианские обнаженные, даже рафаэлевские мадонны рядом с «Поклонением агнцу» ван Эйков! Юлий II Рафаэля непревзойден, но есть ли среди сотни автопортретов итальянских художников хоть что-то, что могло бы сравниться с честным отражением себя в зеркале Рембрандта? Популярность портретной живописи в XVI веке связана с возвышением нуворишей и их жаждой увидеть себя в стекле славы. Ренессанс был блестящим веком, но во всех его проявлениях прослеживается стремление к показухе и неискренности, демонстрация дорогих костюмов, полая ткань шаткой власти, не подкрепленной внутренней силой и готовой рассыпаться от прикосновения безжалостного сброда или от далекого крика безвестного и сердитого монаха.

Что же ответить на этот суровый упрек в адрес эпохи, которую мы любили со всем энтузиазмом юности? Мы не будем пытаться опровергнуть этот обвинительный акт: хотя он и перегружен несправедливыми сравнениями, многое в нем правда. Опровержения никогда не убеждают, а противопоставлять одну полуправду другой — тщетно, если только обе не могут быть объединены в более широкую и справедливую картину. Конечно, культура Возрождения была аристократической надстройкой, возведенной на спинах трудящихся бедняков; но, увы, какая культура не была такой? Несомненно, большая часть литературы и искусства вряд ли могла бы возникнуть без определенной концентрации богатства; даже для праведных писателей невидимые труженики добывают землю, выращивают пищу, ткут одежду и делают чернила. Мы не будем защищать деспотов; некоторые из них заслуживали боргийского избиения; многие из них расточали в пустой роскоши доходы, полученные от своего народа; но мы не будем извиняться за Козимо и его внука Лоренцо, которых флорентийцы явно предпочитали хаотичной плутократии. Что касается моральной распущенности, то она была ценой интеллектуального освобождения; и какой бы тяжелой ни была цена, это освобождение — бесценное право современного мира, само дыхание нашего духа сегодня.

Самоотверженная ученость, воскресившая классическую литературу и философию, в основном была делом рук Италии. Там возникла первая современная литература, из этого воскрешения и освобождения; и хотя ни один итальянский писатель эпохи не мог сравниться с Эразмом или Шекспиром, сам Эразм тосковал по чистому свободному воздуху Италии эпохи Возрождения, а Англия Елизаветы обязана Италии — «англичанам-итальянцам» — семенами своего расцвета. Ариосто и Саннадзаро были образцами и прародителями Спенсера и Сидни, а Макиавелли и Кастильоне оказали сильное влияние на елизаветинскую и якобинскую Англию. Нет уверенности, что Бэкон и Декарт смогли бы выполнить свою работу, если бы Помпонацци и Макиавелли, Телезио и Бруно не проложили путь своим потом и кровью.

Да, архитектура Ренессанса удручающе горизонтальна, если не считать величественных куполов, возвышающихся над Флоренцией и Римом. Готический стиль, экстатически вертикальный, отражал религию, которая представляла нашу земную жизнь как изгнание души и возлагала свои надежды и богов на небо; классическая архитектура выражала религию, которая помещала свои божества в деревьях, ручьях и в земле, и редко выше горы в Фессалии; она не смотрела вверх, чтобы найти божество. Этот классический стиль, такой холодный и спокойный, не мог достойно представлять бурный Ренессанс, но ему также нельзя было позволить умереть; справедливое подражание сохранило его памятники, передало его идеалы и принципы, чтобы стать частью — участником, но не диктатором — нашего сегодняшнего строительного искусства. Италия не могла сравниться ни с греческой или готической архитектурой, ни с греческой скульптурой, ни, возможно, с самыми благородными полетами готической скульптуры в Шартре и Реймсе; но она могла породить художника, чьи гробницы Медичи были достойны Фидия, а его Пьета —