Читать книгу "Маятник жизни моей... 1930–1954 - Варвара Малахиева-Мирович"

На строки Ваши, относящиеся к нему, Степан Борисович (прослушав их два раза) просил поблагодарить Вас и сказать, что и за Вас рад (он помнил антагонизм, который провел непроходимую между нами черту за все время знакомства – и только в последние годы исчез (у меня), о чем я и писала Оле). И дальше он просил Лиса поблагодарить меня и сказать мне, что в последние годы в нем появилось желание примириться со всеми и со всем. Но последнее дается трудно, и ему тяжело уходить непримиренным. И еще раз сказал, чтобы я написала Вам о его благодарности и о радости добрым строкам Вашего письма.

В воскресенье 1-го апреля у Фаворских будет петь и сказывать “старины” Шергин. Поедет туда и Аня со своими друзьями. Писала ли Вам Аня о концерте Баха, на который поехала с Иваном Семеновичем (художником Ефимовым)?

«После Баха» Аня говорила:

– После Баха иду по улице и так улыбаюсь, что прохожие с завистью поглядывают.

И о том, писала ли она Вам, как она была у Вареньки Потоцкой (подруга) – у ее дяди и смотрела там подлинные гравюры Дюрера.

…И как в Гирееве у подруги она танцевала до усталости, потому что «все знакомые» и она не стеснялась.

У них было очень радушно, весело, но без «развязности».

Ели холодец с хреном.

…Все это юность, юность – и Дюрер, и Бах, и Гамлет (так прозвали одного художника, о котором Анечка и мне с жаром рассказывала). И улыбки, на которые прохожие поглядывали с завистью.

Во всем дыхание весны, весны златые дни.

… 29-го Марта день Вашего рождения.

Мы все, кто любит Вас, будем с Вами, высокий (!) друг наш милый”.

Кончается словами: “О, Вавочка, как много у нас друзей и дорогих нам людей уже не на этой планете – не на Земле. А где они? Только в нашей памяти. Только? Да разве может это быть так? Конечно же – нет. Я не знаю, но это не может быть так. Оля”.

28 марта. 4 часа утра

“Сторож, сторож, сколько ночи?Утро еще не начиналось,Но ночь уже кончается”.

Эти слова прозвучали во мне, когда перечла сейчас, проснувшись, письмо Лисика. Вчерашнее. О Степане Борисовиче. Захотелось – и так радостно-важно было убедиться, что это не сон. И строки Лисика перечесть о том, что Степан Борисович “рад моим добрым о нем строкам”. Я и не думала даже, что она их прочтет ему. Писала их только для нее. И я сейчас ответно радуюсь его “добрым обо мне строкам”.

Этого движения, исключающего возможность суда и осуждения, не было между нами со дня нашей встречи – больше 20-ти лет тому назад. И в Радости, какая прошла через мою и его душу (при помощи Олиной к нему и ко мне Любви), есть лучик Отчей любви к нам, какой, верю, поможет и ему, и мне перешагнуть, как детям одного Отца, порог, у которого мы оба стоим, и помогло нам в этом движение любви Олиной к нам обоим.

И вот уже 5 часов. И не хочется, жаль заснуть, хоть перо уже плохо слушается. Жаль спать от сознания таинственной грани, какую мы – я и Степан Борисович – с помощью нашего Лиса – перешли – неожиданно для нас самих перешли. Еще в детстве – и в отроческие годы – и в дальнейшей жизни у Лиса моего проявлялся этот, по ее словам – “построить, кому нужно, «золотой мост»”. И это, верно, знак мне, что – хоть “утро” не началось – “ночь” моя уже “кончается”. Надо где-то достать Библию и перечесть пророка Исайю.

29 марта. 3 часа ночи

…Об ушедших в край безвестный,Утонувших в тьме времен,О могилах бескрестныхПолуночный плачет звон.

(В глухих ушах и точно кто-то псалтырь читает.)

И те, кто еще не умер, но чья жизнь “горше смерти” (как ее мыслят те, кто не коснулся ее Тайны).

И те любимые, незабвенные, далекие живые – дальше, чем если бы они были “мертвые”, – обступили мою “жилплощадь”.

Боже, милостив буди мне, грешной!Милостив буди, Господи, нам.

…Но какую нелепость говорит Эфрос о Серове, называя его “публицистом без цели, экспериментатором от случая, разносторонним – от безразличия, мастером – от повторений (?) и. “первым декадентом русского искусства”[908]. Вспоминаю сейчас хотя бы серовский портрет матери М. В. Фаворской (жены художника Фаворского). Более проникновенного, более тонкого изображения сложности, одухотворенности – и обреченности своей – индивидуальнейшей жизни и общей тайны Смерти, чем в этом женском лице, трудно представить. Уезжая от Фаворских, я прощалась с этим портретом, как с живой, остановившей меня особенностями своей души женщиной. (При жизни ее мы с ней не встречались.)

Сапунов. Согласна с Эфросом и помню, что в моих отзывах о сапуновских картинах было то же, что говорит он (в более удачных и сжатых выражениях, чем у меня): “.влюбленность в поверхностность предметов, блестящая оболочка какой-то слепой и мертвой природы.” И что за приговор Фаворскому: “Он всегда будет больше именем, чем искусством”.

“Слова, слова, слова”.

Не хочется больше писать. То есть не хочется иметь дело с Эфросом.

144 тетрадь

1.4-30.4.1951

11 апреля. Ночь

Как бы я сейчас ни принуждала себя, как бы нужно ни было мне для чего-нибудь важного не только для меня, но и для других, – ни за что не удалось бы мне написать намеченные вчера “портреты”. Между тем я очень хотела бы сделать эту работу… и тут-то выясняется до конца, что это не “работа” – а прежде всего то состояние, какое называется вдохновением. Хоть Брюсов и писал: “Вперед, мечта, мой верный вол! – Неволей, если не охотой. Наш путь далек, наш труд тяжел, – И я тружусь, и ты работай”[909]. Вероятно, это же происходит и в композиторском творчестве. И у художников в момент создания концепции картины. Воздух той волшебной страны, которая называется Страной Творчества. Струя этого воздуха выхватывает человеческую душу из всего, что она в данный момент видит, слышит, чем жила до этого, и высоко подымает над миром текущих забот и всех интересов дня. И уносит туда же, куда великих поэтов, и единого от “малых сил” Мировича.

…Умершая больше 30-ти лет тому назад дружественно близкая мне художница и поэтесса Елена Гуро набросала однажды на эту же, мной затронутую сейчас тему замечательный эскиз картины. Она озаглавила ее “Сад поэтов”. Воздушно-прекрасный, по замыслу близкий к тому, как некоторые художники изображают Эдем. В саду этом ни зверей, ни птиц. И никаких людей, кроме поэтов. Они сидят, прислонившись к стволам пальм, или полулежат под развесистыми цветущими деревьями. Расстояние между поэтами таково, что исключает представление о разговорах между ними. У каждого в руках тетрадь и карандаш. Некоторые записывают то, что подсказало им вдохновение. Другие, закинув голову назад, созерцают в воздухе то, что им одним в нем видно. Иные в упоении мечтой лежат с закрытыми глазами, крепко прижимая к груди тетрадь. Ни один поэт не смотрит ни на кого из окружающих поэтов. Каждый ушел в созерцание своей мечты. Не всегда это Царство Красоты. Не всегда и у Гуро были картины, напоминающие сад Эдема. Помню в ее рисунках образ человека, поверженного на землю – он опирается на левую руку, силясь приподняться. Правая рука и лицо с выражением жестокого страдания подняты к небу.