Читать книгу "Боевой клич свободы. Гражданская война 1861-1865 - Джеймс М. Макферсон"

Геттисберг, Виксберг и Чаттануга окончательно склонили чашу весов в пользу федералов.

Еще раз события могли потечь по другому руслу летом 1864 года, когда гигантские потери северян и отсутствие каких-либо видимых успехов (особенно в Виргинии) подвели Север к мирным переговорам и избранию президента-демократа. Однако взятие Атланты Шерманом и уничтожение армии Эрли Шериданом в долине Шенандоа решили исход событий в пользу Севера. Только с этого момента стало возможным говорить о неизбежности победы Союза, и только с этого момента Юг стал испытывать невозместимый «недостаток воли к борьбе».

Из всех факторов, призванных объяснить поражение Конфедерации, тезис о нехватке воли является самым спорным, так как нарушает причинно-следственную связь. Поражение приводит к деморализации и упадку духа, а победа воодушевляет солдат и зовет к новым подвигам. Ничто не иллюстрирует этот постулат лучше, чем радикальное преображение северян в августе 1864 года, перешедших от пораженческих настроений к «глубокой решимости… сражаться до последнего», что так «поразило» британского журналиста месяц спустя. Потеря воли южанами была лишь зеркальным отражением решимости северян, а эти перемены настроения в основном порождались событиями на фронтах. Победа Севера и поражение Юга нельзя рассматривать отдельно от непредвиденных обстоятельств, сопровождавших каждую кампанию, каждую битву, каждые выборы, каждое важное решение. Вскрыть эти обстоятельства лучше всего помогает нарративный метод, с позиций которого и написана данная монография.

Споры о причинах и последствиях Гражданской войны и победы Севера будут идти до тех пор, пока жива историческая наука и перо историков оказывается могущественнее меча. Однако определенные последствия бесспорны. Мятеж был подавлен, а рабство за прошедшие после Аппоматокса 125 лет упразднено безвозвратно. Эти итоги знаменовали глубокую трансформацию американского общества, намеченную войной, а может, и полностью обеспеченную ею. До 1861 года слова «Соединенные Штаты» обычно использовались во множественном числе: the United States are a republic. После войны выражение United States стало употребляться в единственном числе. Слово Union стало означать государство, и современные американцы редко употребляют это слово не в историческом его смысле. Такая смена трактовки основополагающих понятий начала происходить еще в выступлениях Линкольна во время войны. В своей первой инаугурационной речи он употребил слово «Союз» двадцать раз, а «государство» (nation) — ни разу. В первом послании Конгрессу 4 июля 1861 года он использовал «Союз» 32 раза, а «государство» — всего три. В своем письме Хорасу Грили от 22 августа 1862 года касательно связи рабства и войны президент говорит о «Союзе» восемь раз, вовсе не упоминая о «государстве». Прошло немногим больше года, и в Геттисбергском послании Линкольн вообще не говорит о «Союзе», в то время как «государство» упомянуто пять раз, чтобы подчеркнуть возрождение свободы и национального единства Соединенных Штатов. Во второй инаугурационной речи, подводя итоги прошедшего четырехлетия, Линкольн, с одной стороны, искал возможность оставить старый Союз в 1861 году, а с другой — принимал вызов войны, чтобы сохранить государственность.

Старая федеративная республика, где центральное правительство почти не вмешивалось в жизнь обывателя, напоминая о себе лишь почтальонами, уступила место более централизованной модели государства, которое облагало население прямыми налогами и учредило для их сбора налоговую службу, призывало людей в армию, расширило юрисдикцию федеральных судов, ввело национальную валюту и создало систему национальных банков, а также образовало первое государственное агентство социального обеспечения — Бюро по делам освобожденных рабов. Одиннадцать из первых двенадцати поправок в Конституцию ограничивали власть федеральных властей; шесть из семи последующих, начиная с Тринадцатой поправки, принятой в 1865 году, существенно расширяли полномочия центра за счет штатов.

Изменения в структуре полномочий федеральной и местной власти происходили параллельно с радикальным переходом политической власти от Юга к Северу. За первые 72 года существования республики 49 из них (свыше двух третей) президентами Соединенных Штатов становились рабовладельцы, проживавшие в одном из тех штатов, которые впоследствии образовали Конфедерацию. В Конгрессе 23 из 36 спикеров нижней палаты и 24 временных председателя Сената были южанами. В Верховном суде южане исторически были многочисленнее: 20 из 35 судей до 1861 года были выходцами из рабовладельческих штатов. После войны прошло сто лет, прежде чем президентом страны был избран житель бывшего конфедеративного штата. Целых полвека ни один спикер Палаты представителей и ни один временный председатель Сената не говорил с южным акцентом, и лишь 5 из 26 членов Верховного суда в этот промежуток времени представляли Юг.

Эти данные символизируют резкую и необратимую перемену вектора развития Америки. На протяжении большей части американской истории Юг отличался от прочих регионов Соединенных Штатов своим «независимым, уникальным характером… который отличался от господствующего американского духа»[1520]. Но когда, собственно, северный дух стал общеамериканским? Анализируя эту проблему, можно сказать, что до Гражданской войны именно Север был исключителен и уникален. Юг был гораздо сильнее похож на большинство европейских государств, чем стремительно менявшийся накануне войны Север. Несмотря на отмену узаконенного рабства или крепостного права почти во всем Западном полушарии и в Западной Европе, в большинстве стран мира, как и на Юге, сохранялась система подневольного или псевдосвободного труда. Мировой уклад оставался сельскохозяйственным, основанным на тяжелом труде; доля неграмотных в большинстве стран, включая даже некоторые европейские, не превышала 45 % (показатель рабовладельческих штатов); как и на Юге, значительная часть населения исповедовала традиционные ценности и была связана узами семьи, родства, иерархии и патернализма. Север же, наряду с некоторыми государствами Северо-Западной Европы, семимильными шагами шел к промышленному капитализму, который южане не принимали: до 1861 года Юг гордо и даже демонстративно декларировал свою приверженность прошлому.

Таким образом, когда сецессионисты заявляли, что их целью является сохранение традиционных прав и ценностей, они говорили правду. Они вели борьбу, чтобы защитить свои конституционные свободы от предполагаемой угрозы со стороны Севера, который хотел их упразднить. Южное видение республиканизма за три четверти века осталось неизменным, северное же трансформировалось. Южане абсолютно искренне пытались защитить свою модель республики, доставшейся от отцов-основателей: федеральное государство с ограниченными полномочиями, гарантировавшее право собственности; общество, состоящее из белых независимых аристократов и фермеров, не развращенных соблазнами больших городов, бездушными машинами, беспокойными свободными работниками и классовыми конфликтами. Переход власти к Республиканской партии с ее идеологией конкурентного эгалитарного капитализма, основанного на свободном труде, стал сигналом того, что большинство северян шагнули навстречу пугающему, революционному будущему. В самом деле, «черные республиканцы» в глазах многих южан выглядели «крайне революционной партией», «пестрой толпой санкюлотов… безбожников и развратников, разбавленной суфражистками, беглыми рабами и сторонниками смешения рас»[1521]. Сецессия, таким образом, рассматривалась как упреждающая контрреволюция, предотвращающая республиканскую революцию, призванную поглотить Юг. «Мы не революционеры, — настаивали во время Гражданской войны Джеймс Де