Читать книгу "Полный НяпиZдинг - Макс Фрай"

А самое интересное происходит с тем, кому удается вырастить свой горох до неба, потому что тогда наш огородник станет Джек-В-Стране-Чудес, и это само по себе такая высокая награда, что круче не бывает.

Я знаю, я уже там.

Праздничный похоронный фокстрот для военного оркестра

Когда гладишь кошку – большую, толстую, увесистую – пальцы вдруг нащупывают под густой шерстью тоненькие косточки шейного позвонка, и сердце замирает от ужаса и нежности – такое хрупкое, господи.

Все такое хрупкое. Вообще все.

В моем раннем детстве в семье жила серая полосатая кошка Маркизка. Я довольно плохо ее помню – только что однажды поцарапала мне руку. И еще, как мы с папой кормили ее дыней, и папа смеялся, а я – нет, потому что откуда мне было знать, что кошки обычно дыню не едят.

Потом Маркизка исчезла; говорили, что выпрыгнула с балкона и сбежала. Мне было все равно, потому что мы не успели установить хоть какие-то отношения.

Но безразличие к ее судьбе не избавило меня от обязанности однажды выяснить, как было дело – кошку пнул ногой будущий муж моей старшей сестры. И привет.

Никто не узнал, конечно. Кроме меня – теперь, много лет спустя после его смерти.

Все такое хрупкое.

Я могу вообразить себя практически кем угодно. В смысле, не сидеть-фантазировать, а забраться в, условно говоря, шкуру этого «кого угодно», и им какое-то время побыть. Мне для этого даже руками делать ничего не надо. Врожденный (и развившийся с возрастом, мать его) талант. Замечательно уравновешивает полное неумение (и нежелание) разбираться в людях.

Когда знаешь людей, разбираться в них не обязательно.

Я могу побыть человеком, способным сознательно покалечить или убить кошку. Или, например, щенка. Недолго, секунды две. Более страшного переживания в моей жизни не было, даже почти двое суток ничем не уменьшаемой боли от защемленного нерва по сравнению с этим – ну, просто не курорт.

Потому что это и есть небытие. Я не преувеличиваю. Скорее наоборот.

И до этого небытия любому из нас один шаг. Было бы не так, не считался бы, к примеру, хорошим, веселым делом троллинг в интернетиках. Который, если называть вещи своими именами, просто осознанное мучительство дурачков (тех, кто кажется нам дурачками). Ни умнее, ни лучше они от этого мучительства не станут, даже вести себя более приемлемо вряд ли выучатся, да и нет такой цели у мучителей. Просто удовольствие, одно из множества безнаказанных удовольствий, которые появились благодаря развитию информационных технологий. Чистое искусство ради искусства, так сказать. Как кошек пинать с размаху.

Все, блин, такое хрупкое.

В детстве у нас была примета – когда видишь Скорую Помощь, можно загадать желание. Дурацкая примета, но очень милосердная. Загадывая желание, ребенок полностью поглощен этим занятием, ему некогда задуматься о подлинном смысле и назначении яркого автомобиля, который едет сейчас по улице, включив сирену, только лишь потому, что все такое хрупкое – для всех. Просто не сразу, а по очереди. Каждый узнает об этом в свой срок.

Я уже очень давно знаю. Может, вообще всегда.

Моего ощущения хрупкости всего хватило бы на добрую дюжину могущественных царей – чтобы сидели, запершись в своих покоях, трижды обдумывая каждое свое действие. Потому что могущественному царю даже по собственной спальне лучше ходить в войлочных тапках и бархатных перчатках, руками не размахивать, голос не повышать. Все такое хрупкое тут – если усвоил эту концепцию единожды, больше уже не отвяжется. Хотя временами будет попускать, конечно. В такие светлые дни даже повоевать можно, почему нет.

Я совершенно точно не могущественный царь мира сего. А если и царь, то настолько тайный, что такое положение дел секрет даже для меня. Но скорее всего я все-таки просто умелое трепло. Трепло с большой буквы, способное порой переводить с языка немыслимого на русский, совершенно, кстати, не приспособленный для подобных разговоров.

А вместо крылатых сандалий у меня Чорные Валенки.

Но ежесекундно истекать невидимой кровью, ощущая немыслимую, непоправимую хрупкость всего, валенки не препятствуют. И я могу об этом рассказать – хоть как-то. Недостаточно хорошо, но лучше, чем большинство специально приглашенных для чтения проповедей профессионалов.

Хотя чем рассказывать словами, лучше посоветовать: добудьте где-нибудь покладистую кошку, возьмите ее на руки и нащупайте под густой шерстью тонкие косточки шейных позвонков. Все, чего вы не хотели знать о реальности, данной нам в ощущениях, будет к вашим услугам.

Я, по крайней мере, точно ничего об этом знать не хочу. Но надо, потому что это знание – один из наиважнейших признаков подлинной жизни.

Поэтому я знаю, какое все хрупкое. И чувствую постоянное напряжение мышц живота от почти бессознательного усилия длить и длить текущий момент, единственный миг, пока все еще цело, пока все еще есть, пока мы есть, пока это – навсегда, вопреки хрупкости и даже (непонятным мне образом) благодаря ей.

Еще какое-то время мы будем длить этот миг все вместе, хотите вы того, или нет.

Признание (читай – понимающее приятие) жизненно необходимо художнику (в самом широком смысле слова). Причем ровно в той форме, которую конкретный художник согласен считать признанием. У всех же свои представления, как это бывает должно быть. Кому-то для полного счастья достаточно скупой, но точной реплики авторитетного коллеги, а до другого без ста миллионов и памятника во весь рост не дойдет, что все получилось.

И дело тут не в тщеславии и не в алчности. А в том, что всякий настоящий большой художник ведет диалог не просто со своей референтной группой, а как бы со всем миром сразу. Отсутствие адекватного отклика (денег, славы, понимающих комментариев, повышенного внимания девочек обоего пола, кому чего) для художника – это не просто отсутствие человеческого понимания и одобрения. Люди в данном случае только часть реальности, небольшая, но подающая самые внятные сигналы, можно сказать – ее язык. И человеческое равнодушие (то, что кажется художнику равнодушием) равносильно молчанию всего мира.

Поэтому отсутствие признания для художника сродни богооставленности; впрочем, в его субъективном восприятии это именно она и есть.

Самое смешное (и одновременно горькое, но по большему счету все же скорее оптимистическое), что художник, будучи включен в великую космическую игру, вообще не знает ее правил и не понимает языка, на котором с ним говорят.

Художник не в курсе, что люди – это лишь малая часть алфавита. Вглядываясь и вслушиваясь только в них, вместо послания благодарной реальности: «Я тебя люблю», – услышишь, в лучшем случае «бл». Или вообще ничего.

Непризнанный гений скорбно умирает в одиночестве, так и не узнав, что мир принял его работу, оценил на «отлично» и отблагодарил тремя сотнями своих лучших закатов, как-то не сообразив, что гонорар этому работнику следует выдавать хлебом, вином и чемоданами денег. Он, мир (или она, реальность) – тот еще лось в этом вопросе. А часто еще и тормоз. То есть, бывает, что приходит к художнику торжественно, с правильно оформленным гонораром в конверте, но лет на сорок позже, чем требовалось. Все уже вообще умерли давно, вы к кому, дяденька?