Читать книгу "Царь - Валерий Есенков"

В присутствии царя и великого князя они возмущаются безобразным поступком первосвященника, отказавшего в благословении государю, уверяют, что единственно суд, составленный из всех епископов, игуменов и архимандритов, может и должен положить конец такому неслыханному бесчинству позабывшего свой прямой долг духовного пастыря, и предлагают направить в Соловецкий монастырь представительное следствие, чтобы установить, была ли жизнь Филиппа такой же безнравственной, какой она оказалась нынче в Москве. Затем, для верности исполнения своих далёких от благообразия замыслов, заговорщики заходят и с другой стороны, а именно: в присутствии митрополита, нарочно толкая его на необдуманные поступки и обличения, те же лица возмущаются Иоанном, который, видите ли, замыслил судить Филиппа церковным судом, точно тот разбойник и тать, для чего отправляет следствие на Соловки, вероятно, надеясь, что слишком горячий, слишком упрямый, впавший в грех гордыни Филипп либо устроит царю и великому князю новую безобразную сцену, которая окончательно погубит его, либо, сообразив, какая гроза собирается на него, доброй волей очистит митрополичий престол, сообразуясь с народной мудростью: «Отойди от зла. Сотвори благо». Филипп же, упрямый и страстный, далёкий от мудрости, на эти речи отвечает непримиримо, воинственно, с недостойной гордыней:

— Вижу, что готовится мне кончина, но знаете ли, почему меня хотят изгнать отсюда и возбуждают против меня государя? Потому что не льстил я перед ними. Впрочем, что бы там ни было, не перестану говорить истину, да не тщетно ношу сан святительский.

Другими словами, прямо даёт всем понять, что и впредь откажет в благословении царю и великому князю во имя, разумеется, истины, если царь и великий князь не вернёт свою милость конюшему Фёдорову, уличённому в государственном преступлении, а заодно не отменит опричнины с её новой организацией войска, о чём злорадные заговорщики охотно и своевременно доводят до сведения царя и великого князя. Собственно, умному Иоанну, государю предусмотрительному и терпеливому, никакие доказательства не нужны, чтобы запутавшийся в родственных и внутрицерковных интригах Филипп предстал перед открытым церковным судом. В поместительных сундуках его исполнительных дьяков хранится целый ворох челобитных грамот от многих землепашцев, звероловов и рыбарей, в которых достаточно ярко расписаны злоупотребления и беззакония соловецких приказчиков, руководимых соловецким игуменом. Как свои пять пальцев изучил он и тёмную монастырскую жизнь, которая давно утратила благочестие первоначального христианства и вызывает непримиримое отвращение в его богомольной душе. Вот что он пишет об этой жизни спустя несколько лет в послании Кириллову Белозерскому монастырю: «Ведь во всех монастырях основатели сперва установили крепкие обычаи, а затем их уничтожили распутники. Чудотворец Кирилл был когда-то и в Симонове монастыре, а после него был там Сергий. Какие там были правила при чудотворце, узнаете, если прочтёте его житие, но Сергий уже ввёл некоторые послабления, а другие после него — ещё больше; мало-помалу дошло до того, что сейчас, как вы сами видите, в Симонове монастыре все, кроме тайных рабов Господних, только по одеянию иноки, а делается у них всё, как у мирских, так же как в Чудовом монастыре, стоящем среди столицы перед нашими глазами, — и нам и вам это известно. Были там архимандриты: Иоанн, Исаак Собака, Михайло, Вассиан Глазатый, Авраамий, — при всех них был этот монастырь одним из самых убогих...»

Что же говорить о Соловецком монастыре, который в течение каких-нибудь двадцати лет расстроился так, как не снилось ни одному из старинных, даже столичных монастырей? Мог ли он так необъятно разбогатеть законным путём, добровольными жертвами, благочестивым трудом смиренных иноков, с соблюдением всех крепких правил заповеданного отцами-основателями монастырского обихода? А если разбогател незаконно, о чём наперебой твердят челобитья, не усердным трудом, а притеснением и прямым грабежом беззащитных сидельцев на монастырской земле, мог ли заповеданный обиход не скатиться до обихода мирского, то есть до паскудства и мерзости обыденной жизни, в которой смиренные иноки обязаны служить светлым примером воздержания и бескорыстия не проникшимся истинной верой, порочным мирянам? А если так, кто же в этом непотребстве виной, как не игумен, поставленный не на послабление, а на твёрдость в исполнении принятых от чудотворцев уставов? Разумеется, всё это было известно Иоанну и прежде, когда он выдвигал Филиппа Колычева на митрополичий престол. При выборе митрополитов он находится в том же безысходном тупике, как и при назначении воевод: ненадёжны, недостойны они в своём подавляющем большинстве, а других не имеется, другие могли народиться только тогда, когда высшая церковная власть отойдёт от мирских государевых дел и займётся исключительно духовным благополучием церкви, которая переживает приблизительно тот же затянувшийся кризис, что и удельное войско, составленное из удельных служилых людей. При таком положении дел у него едва ли остаётся сомнение в том, что Филипп ему не помощник, что, следовательно, с Филиппом необходимо расстаться, причём расстаться законным путём, иначе и с этой стороны дело может закончиться смутой. Всё-таки, может быть, для облегчения совести, может быть, ещё не решив, как именно расстаться с Филиппом законным путём, он отправляет явное следствие по первой весенней воде, небольшое, всего двое духовных лиц, воевода и сопровождение из десятка конных служилых людей, что в своём манускрипте отмечает добросовестный летописец:

«На весну в монастырь в Соловки приехал суздальский владыка Пафнутий, да архимандрит Федосий, да князь Василий Темкин, да с ним 10 сынов боярских, про Филиппа разыскивали...»

Зато судьба конюшего Фёдорова неловким заступничеством Филиппа решается окончательно. Может быть, не перескочи митрополит за черту своих полномочий, записанных в грамоту, укреплённую крестным целованием и красной печатью, сидеть бы нераскаянному Ивану Петровичу в близкой Коломне до конца его дней или до возвращения царской милости лет через пять, как без лишних тревог и хлопот досиделся в монастырской благоустроенной келье князь Михаил Воротынский, приблизительно в той же мере виновный, как и престарелый конюший. Теперь, после рокового дня двадцать четвёртого марта, Иоанн не может сохранить ему жизнь. Хотя бы ради того, чтобы показать всему Московскому царству, что не кто иной, а он государь и что преступников имеет прямое, полное право казнить, как то приговорил весь московский народ три года назад, может быть, также и ради того, чтобы охладить пыл разгорячившегося Филиппа, которому с позорной смертью преступника не за кого станет печаловаться и превращать святой храм в непотребное место мирских раздоров и смут.

Однако решить много проще, чем бросить виновную голову конюшего Фёдорова под топор палача. В прежние смутные и послесмутные времена замешанные в крамолу высшие лица представали перед родным и близким им боярским судом, и боярский суд приговаривал уличённых в измене к лишению жизни, это была обычная норма, как было обычной нормой и то, что после произнесения приговора митрополит во главе тех же думных бояр печаловался, то есть испрашивал милосердия приговорённому к лишению жизни преступнику, а царь и великий князь, из уважения к своему отцу и богомольцу митрополиту, заменял справедливую казнь довольно лёгкой опалой или вовсе возвращал государственному преступнику все права гражданского состояния, после чего бывший преступник нередко отплачивал царю и великому князю чёрной неблагодарностью. Так было с Семёном Ростовским, так было с Адашевым и Сильвестром, и если Адашев, отправленный в Юрьев на службу, помер от страха, то сам в этом был виноват. Александр Горбатый, его сын и несколько его собственных воевод легли под топор палача в тот момент, когда любой и каждый князь и боярин собственными руками стал бы рубить головы любому и каждому, на кого падёт перст царя и великого князя, лишь бы царь и великий князь соизволил воротиться на царство в Москву.