Читать книгу "В промежутках между - Александр Ширвиндт"

Начальник службы ВОСО

Среднеазиатского военного округа

Начальник финансовой службы САВО

Но и это еще не конец истории. В 1991 году случился ГКЧП. Маршал Язов вошел в его состав. ГКЧП проиграл, и Язов был арестован за измену Родине. Тут же появилась военная прокуратура и вспомнила о наших автомобилях. А у нас квитанция! Нас брезгливо отпустили, а Генка был партийный, и его выгнали из партии.

Я как автомобилист состарился, да и не знаю, как по Москве теперь ездить. Как-то внуки вызвали мне такси. Таксист, яркой таджикской внешности, спросил, куда ехать. Я сказал: «Я тебе все покажу». Тронулись. Говорю: «Прямо. Нет, стоп – “кирпич”. Тогда налево». Он: «Налево нельзя, здесь одностороннее теперь». Когда четвертый раз мы заехали в тупик, таксист спросил: «Ты тоже не местный?»

Как-то после спектакля подошел ко мне внешне интеллигентный молодой человек и стал делиться впечатлениями. Довольно любопытно. Я, в свою очередь, спросил его, нет ли ощущения, что сегодняшний зритель менее внимателен и эмоционален. «Какие уж тут эмоции, – ответил он. – Сидишь и думаешь, эвакуировали машину или обошлось».

Москву посетила эпидемия тротуаромании. Пятидесятиметровые пешеходные пустыри со скелетами нераспустившихся деревьев и вставными челюстями прикованных велосипедов с одним-двумя вырванными зубьями вытесняют проезжие части проспектов, сужая эти сосуды до предынфарктного состояния. Ежу понятно, близится коллапс. Работы ведутся круглосуточно и отгорожены от глаз прохожих временными ограждениями с портретами Достоевского, Саввы Морозова, Пушкина, Высоцкого и др. Они, очевидно, призваны олицетворять поддержку буровых работ. Оранжевые муравьи с таким остервенением рыхлят мостовые, как будто они ищут что-то ценное, но пока что, кроме пары старых монет, ничего не нашли.

Вероятно, идеолог пешеходности в далеком детстве так набегался по дощатым сибирским мосточкам, что поклялся в дальнейшем покрыть плиткой всю столицу. Не прошло и ста лет, как сбылась елейная мечта лучшего и талантливейшего поэта – «через четыре года здесь будет город-сад». Создаем город-парк. Мощно и красиво. Но как добраться до работы, если ты еще вынужден ею заниматься?

Вообще с парком тоже надо быть осторожным. В моей юности на робкой волне педофилии распевали:

По аллеям центрального паркаС пионером гуляла вдова,Пионера вдове стало жалко,И вдова пионеру дала.Как же так, вдруг вдоваПионеру дала?Почему? Объясните вы мне.Потому что у насКаждый молод сейчасВ нашей юной прекрасной стране!

А автомобилисты, эти счастливые обладатели дорогих и не очень иномарок? Выражению их лиц за рулем позавидует любой актер, играющий танкиста в разгар атаки. Дорожное радио без конца весело информирует о повсеместной девятибалльной ситуации на дорогах и нежно предлагает искать другие пути, не расшифровывая, пути объезда или жизненного пути в целом.

Так что с парком надо повнимательнее.

Пешеходные зоны властно поглощают любой старомодный урбанизм. Население мечтает о балансе красоты и необходимости. Тем более что само понятие «зона» в нашей стране ни с чем радужным никогда не ассоциировалось.

На этом закрываю юбилейную телефонную книжку.

Между небом и землей

Я могу набросать портрет поколения. Но зачем? Мне кажется, сегодня наш опыт мешает.

В словарях типа Даля написано, что «на сто лет считают три людские поколенья». Так что у меня идет конец третьего поколения.

Мы – мое и предыдущее поколение – как жили? Мы не знали, что такое деньги. Была зарплата и сберкнижки. На этих сберкнижках лежали мистические сбережения, в основном, на черный день или похороны. Старички и старушки копили, чтобы их похоронили по-человечески. В остальном была коммунальная жизнь с кастрюлями борщей на неделю. То, что я ел при дефиците, я, стесняясь, ем и в изобилии. И считаю: носить нужно только то, что хочется, и старое.

Деньги появились в моей жизни уже в конце второго поколения…

Гениальный Перельман с авоськой молока и хлеба отказался от миллиона долларов не потому, что дебил, а потому, что вокруг дебилы. Стеснительная гордость…

У нас всегда было темное прошлое, жуткое настоящее, светлое будущее… Светлое будущее – где-то на горизонте, а он, как известно, удаляется по мере приближения.

Со времен Нерона, инквизиции, Французской буржуазной революции или Великой депрессии мы все время ждем чего-то неслыханного и делаем вид, что стало лучше. Помню, как на телевидении снимали спектакль Театра сатиры «Безумный день, или Женитьба Фигаро» – милый, изящный, бездумно-музыкально-танцевальный спектакль о треугольнике любви, где Бомарше позволил себе в конце монолог Фигаро о своей биографии. Фигаро говорит: «Все вокруг хапали, а честности требовали от меня одного, пришлось погибать вторично». Эту фразу вымарали на всякий случай, потому что могут подумать…

Не то Карякин, не то Афанасьев (не помню точно, кто из них, но оба Юрии, – я их очень любил и дружил с ними) сказал, что история с шестидесятниками, все их прекрасные порывы – это было ускорение внутри прыжка. Очень образное и точное определение состояния того времени. А сегодня, когда все давно уже приземлились, народишко пытается ускориться после прыжка – тупик и бессмыслица.

Я очень устал от этой страны. Но, во-первых, я ее целиком заслужил (целиком – я и целиком ее), а во-вторых, другой уже не предвидится.

Не так давно мы открывали памятную доску на доме, где жил Гриша Горин, на Горького (теперь Тверской). И вот в самом центре города появилась даже не доска, а фактически бюст Гриши. Там изображена его мудрая голова. Такой еврейский Сократ торчит посреди Москвы. И надпись: «Драматург Григорий Горин жил в этом доме». Думаешь: страна непредсказуемых нюансов.

Каждые полвека – ветер перемен. Обычно ветер перемен порывистый и мощный. Но ходить до ветру сегодняшних перемен надо дозировано и возрастно. А «пысать» против ветра перемен старческой струей – чревато.

Перемены… В наше время человек на трибуне не мог оторваться от бумажки, а теперь несет бог знает что – без бумажки и очень грамотно.

Сейчас спи с кем хочешь, мужикам даже венчаться можно друг с другом. А раньше люди сидели за это десятилетиями. Помню, возвращаюсь в «Красной стреле» из Ленинграда и попадаю в СВ с актером Фимой Копеляном. Сразу – коньячок, начинаем трепаться – редко видимся. В коридоре стоят два стройных мальчика – один в одном конце вагона, другой – в другом. Стоят, в окошко смотрят, друг с другом незнакомы. Поезд трогается, они ныряют в одно купе, закрываются. Мы пьем, дружим. Я говорю: «Фима, подумай – люди предаются этой пагубной страсти, рискуя свободой. Фимочка, живем один раз. Надо успеть попробовать». Он говорит: «Шура, я не смогу, я очень смешливый».