Читать книгу "Язык огня - Гауте Хейволл"

Поднявшись в свою комнату, он включил радио. Следующая трансляция матча из Аргентины начиналась без четверти одиннадцать. Альма и Ингеманн сидели в гостиной и смотрели матч по телевизору. Играла Голландия против Западной Германии, и стадион с сорока тысячами зрителей непрерывно гудел. Альма сидела с вязанием и отрывалась от него, только когда комментатор Кнют Т. Гледищ повышал голос. Счет 1:1. Времени чуть больше половины двенадцатого. Спицы бешено стучали. Альме показалось, что она слышала голос Дага наверху. Пальцы ее замерли, и она взглянула на Ингеманна, но он откинулся в кресле и моргал. Она отложила вязание, резко встала, вышла в коридор, стояла и слушала, опершись рукой о перила. Она слышала, как он разговаривает там, наверху. Совершенно отчетливо. Это было не радио. И не телевизор. Это был он. Она пошла на кухню, посмотрела на часы, налила теплой воды в раковину и остановилась, глядя в воду, потом вытащила пробку, вытерла руки о кухонное полотенце и снова вышла в коридор. Наверху стало тихо. Никаких голосов, ничего.

Потом дверь открылась, и он стал медленно спускаться по лестнице.

— Ты здесь, мама? — спросил он.

— Да, — отозвалась она и постаралась поймать его взгляд.

— А матч не смотришь?

— Нет.

— Вообще-то сыграли вничью, — крикнул из гостиной Ингеманн, он неожиданно очнулся и потянулся в кресле.

— Так им и надо, — ответил Даг.

— Кому?

— Тем, кто не умеет выигрывать.

Альма долго смотрела на него. Он выглядел очень уставшим. Глаза красные, отечные. Один глаз немного меньше другого. Так бывало всегда, когда он долго не спал. Глаз сужался. Так было с самого его детства.

— Ты устал, Даг, — сказала она.

— Правда? — в глазах появилось что-то веселое, знакомое ей с того дня, когда он подкрался к ней сзади на кухне и закрыл глаза руками.

— Ты не собираешься ложиться? Тебе надо поспать.

— Ложиться?

— Скоро полночь, — сказал Ингеманн и тяжело поднялся из кресла. — Надеюсь, ночь будет спокойной.

— Пойду посмотрю, нет ли чего подозрительного, — ответил Даг и отправился на кухню.

Она услышала, как он открывает холодильник.

— Сейчас, наверно, не надо тебе никуда, — сказала она и пошла за ним. Он прислонился к дверце холодильника.

— Кто-то же должен караулить, — ответил он, закрыл дверцу и повернулся к ней. Он почистил банан и быстро съел его. — Если никто не будет караулить, снова будет пожар. Неизвестно, что еще придумает этот псих.

— Только не сегодня ночью, — сказала она. — Тебе же… ты должен выспаться.

Он долго смотрел на нее, и в этот момент ей показалось, в его лице что-то изменилось. Она сразу это заметила. Только на короткий, леденящий миг. Вдруг лицо напряглось. Но это быстро прошло. Он подошел к ней, так близко, что она почувствовала его запах. От него пахло выхлопным газом, дизелем и чуть-чуть бананом. Он был почти на голову выше ее, дыхание касалось ее волос.

— Мама, — произнес он так тихо, что она еле расслышала. Вдруг ей стало нехорошо, словно воздуха не хватало.

— Но Даг, — прошептала она, — дорогой Даг. Тебе надо спать.

Он положил руку ей на плечо, такую тяжелую, что ее чуть в пол не вдавило, и в то же время такую легкую, что она могла поднять ее на воздух. Его рука наполнила ее теплом, которого она никогда раньше не знала, теплом, которое могло исходить только от Дага и которое только она одна во всем мире могла принять. И только она на всем свете могла расслышать его голос. Он прошептал ей прямо у самого уха:

— Мама, мама, добрая, хорошая моя мама.

13

На следующий вечер после экзамена я отправился с остальными на вечеринку в подвале под старым зданием университета. Сначала мы подразмялись несколькими литрами пива в комнатенке на Туллинлёкка, а через пару часов двинулись в центр. Я сидел со всеми и тост за тостом опустошал бокал, мне опять наливали, и я снова выпивал. Я заметил, что все смотрят на меня как-то выжидающе, но дружелюбно. Раньше на меня так никогда не смотрели. Все были счастливы, взбудоражены и измотаны неделями подготовки к экзамену. Экзамен и задания не обсуждались. Большинство были просто рады, что все позади, радовались лету и долгим каникулам, а потом новому осеннему семестру с его новыми задачами, еще одной ступенью, ведущей к конечной цели. Я же сидел, улыбался, выпивал и пел под музыку, гремевшую под сводами подвала, но на самом деле я все больше удалялся. И все время я был странным образом трезв и собран, несмотря на усиливающееся опьянение. Вообще-то ясность сознания была у меня все время, с тех пор как заболел папа. Я был трезв, отстранен и не совсем в себе, и вдруг между двумя песнями я встал и поднял бокал с пивом. «Я ничего не написал на экзамене! — выкрикнул я. — Сдал чистый лист. Вот я каков! Давайте за это выпьем!» Помнится, несколько секунд была тишина, все переглядывались, не зная, как реагировать, а потом разразился смех. Все смеялись, поднимали бокалы и чокались, и я смеялся и чокался со всеми. Вечеринка набирала обороты, образы начали расплываться, музыка заиграла быстрее, кругом разгоряченные тела, улыбки, чудовищные раскаты смеха, долгие объятия, губы что-то говорят в уши, все вперемешку, а я тихо куда-то уплывал. В какой-то момент мы выбрались из университетского подвала и отправились гулять по городу, туман в голове сгущался. Не знаю, сколько было времени, но был вечер начала июня, я помню улыбающиеся лица и смех. Помню огромную толпу, раскачивающуюся танцплощадку, отблески резкого света, потные тела, чьи-то волосы на моем лице, руки на плечах, запах духов и басы, гулко отдающиеся в животе. Я был окружен теплой пульсирующей темнотой, людьми, смеющимися и кричащими со всех сторон, и все равно я был совершенно одинок. Я ушел. И никто этого не заметил. И никто обо мне не подумал. Это же была вечеринка. Мы праздновали. Я выпил четыре коктейля один за другим, все они были с зонтиками, которые я зашвырнул за плечо, не знаю, откуда они взялись, забрал ли я выпивку у кого-то или сам купил, помню только маленькие зонтики и помню, как закачался пол. Я кричал что-то прямо в лицо девушке с длинными темными волосами и плывущим взглядом. Она стояла вплотную ко мне, а я что-то кричал, но все равно она, кажется, не слышала ни слова, а может, я ошибся и никому ничего не кричал, может, это у меня взгляд плыл, и я молчал, а она кричала. Я не знаю точно. Но скоро все стало черным-черно.

Несколько минут или часов выпало из моей памяти, прежде чем я пришел в себя. Оказалось, я шел вверх по пустынной улице Св. Улава в центре города. Я шел, опираясь о фасады домов, а весь мир вокруг куда-то плыл. И вдруг настала полная тишина, я слышал только собственные неровные спотыкающиеся шаги. «Тишина, — помнится, подумал я. — Тишина. Тишина. Тишина». Я натыкался на редкие кучки людей, видел, как они то приближались, словно тени, то оказывались далеко, то вдруг возникали прямо передо мной, я что-то кричал им, протягивал руки и преграждал путь, не помню, что я думал и чего хотел, но вдруг почувствовал жгучую боль на щеке, рядом с ухом, и понял, что кто-то ударил меня по лицу. И снова я был один, люди исчезли, мир поплыл где-то в стороне. Я стоял и пытался разобраться, что же случилось. Кто-то ударил меня. Я понятия не имел почему. Чувствовал только, как ныла щека. Потихоньку я добрался до Уллеволсвэйен и повернул налево. Ясных мыслей в голове не было, но в то же время что-то во мне наблюдало за происходящим. Что-то все время сохраняло ясность и рационально оценивало происходящее. Эта ясность была во мне, когда я сидел на экзамене, она же управляла мной, когда я перешел дорогу и зашел в ворота кладбища «Спасителя». «Ты с треском провалил экзамен, — раздался во мне рассудительный голос. — Ты провалил экзамен и напился до бессознательного состояния. Ты наврал отцу, и тебя только что ударили, а теперь ты идешь на кладбище». Было совершенно темно. В последнее время там произошло несколько случаев нападения, но меня это ничуть не тревожило. Я скорее даже хотел, чтобы на меня напали, чтобы кто-нибудь подкрался ко мне сзади, ударил чем-то твердым по голове, и я бы потерял сознание и повалился с ног. Удар по лицу уже не сильно меня тревожил, и я хотел получить еще, чтобы меня хорошенько встряхнуло, чтобы стекла задрожали и звезды заплясали. А потом, на следующий день, меня бы кто-нибудь нашел, и тогда было бы уже безразлично, жив я или нет. Так я думал, бредя по дорожки из гравия, ведущей к мемориальному кладбищу, где были похоронены знаменитые писатели и композиторы. Туманные мысли мои расплывались, и все же присутствовала удивительная ясность. В темноте меня шатало среди надгробий, и я не знал, куда бреду. Время от времени я замечал проезжавшие по улице машины, но они были лишь отголосками иного мира. Потом я остановился и напи́сал. Не знаю на что. Точнее, я знал, что там была какая-то могила, но я понятия не имел чья. Я просто стоял и пи́сал. Какое же было облегчение! Потом уселся на надгробие, поставив ноги на клумбу. Какая-то часть меня заметила, что клумба свежая, с изящно высаженными анютиными глазками. И тут меня пронзило леденящее чувство: это папина могила. Он умер, его похоронили, а я ничего об этом не знаю, до меня уже давно пытались дозвониться, но не застали, и вот его похоронили, а я теперь сижу здесь и знаю, что в мягкой земле лежит мой папа. Я не смел даже взглянуть на надпись на надгробии. Просто знал наверняка. «Это он, — звучало во мне, — это он. Это он». В конце концов я все-таки согнулся, прижав голову к коленям. И мне удалось прочесть имя на памятнике. Очень простое имя, не его. И тут меня вырвало. Рвота потекла по ботинкам, цветам и выплеснулась на мягкую землю. Я встал, шатаясь, отошел на несколько метров, и меня опять стошнило, и я согнулся над очередным надгробием. Сразу стало легче, но мысли все еще плавали. Я поднялся на холм между двумя темными деревьями, отяжелевшими от листвы, распростершими свои мощные ветви совсем низко над землей. Я знал, что под этими деревьями находится могила Бьёрнсона. Я вошел в шатер из ветвей и присел на могиле, представлявшей собой большущий прямоугольный камень, по которому простирался каменный флаг. Я сидел на могиле Бьёрнсона и, казалось, куда-то уплывал. В конце концов я прилег на могильном камне. И мне стало необычайно хорошо. На удивление хорошо. Словно я всю жизнь бродил в ожидании именно этого момента. Я лежал на могиле Бьёрнсона, раскинув руки, ощущая тяжесть своего тела, лежал, да так и заснул, раскинувшись, словно ангел, и больше ничего не помню.