Читать книгу "Пэчворк. После прочтения сжечь - Инга Кузнецова"

(беспилотник нежности)

Запрокинутое лицо открывает пуговицу лимфоузла – шея беззащитна перед щекоткой дыхания, влажной и сухой медлительностью, а потом точной настойчивостью рта, пьющего трепет. Мелкие перебеги к мочке (помню, как одноклассницы подходили замерять линейкой эту ракушку, удивляющую всех своей микроскопичностью). Задыхание начинается сразу, острота колеблется между отложенной и невыносимой.

Быстрое смятение, смятка – примагничивают все, что есть в другом, – к тебе, вскрывают всю правду, всю непроясненность. Это проверка. Другое, обращенное к тебе, высвечивается твоей отзывчивостью, усиливается ею и ею превозносится. Ты знаешь, она могла бы принять все – вплоть до уничтожения всех твоих «я». В этом смысл абсолютной, не рассчитывающей открытости, нуждающейся только в дарении себя.

Но Д., поднимаясь с какого-то собственного дна, сейчас сам весь выступает на поверхность – он обращается в силу своей нежности, сминающей миры и помехи. Вот что в нем было и есть: решимость пропасть, провалиться. Он уже так переполнен мной, он с головой в моих жилках, моем мареве. Лимб безумия распухает, в этом куполе открываются жесты – медленные и внезапные. Ткань и тепло, твердь и вода меняются местами. Ладонь разнимает случайную дружбу халатных окраин – они не сопротивляются – они уже берега, между которыми долгое, убывающее, извилистое и бьющееся тело реки.

Всего его проходят его губы, разворачивающие русло, обращающие реку вспять и дающие волю притокам. А потом обе обморочные «я» слышат, как быстро вжикает зиппер, падают и оседают тяжелые джинсы.

Беспилотник нежности пикирует.

(не скажу)

Земляничные поляны и осенние сонаты. И больше ничего не скажу об этом.

Уровень 35

(звонок)

– У тебя телефон, – испуганно говорит Д., отрываясь от меня. – Где он?

Шлепанье босяка в прихожую. Сумка там.

Это номер Васиной бабушки.

– Да, Анна Сергеевна. Что-то случилось?

В трубке молчанье, только дышит маленький зверек, коротко и часто, синкопированно, с небольшими сбоями. Что-то взвивается во мне, вдруг и сразу. Я понимаю, что это Вася, мой ученик, который по десяти минут думает над ответом на любой вопрос – и только потому, что верит мне и видит меня. Он же не умеет разговаривать по телефону!

– Что случилось, мой милый??

– … Приходи. Вася боится. Бабушка плохо. Мама работа. Я один! Бабушка больница. Я один.

У него началось расстройство каких-то функций. Я лечу в ванную.

(так значит)

Так значит, сердце – это гнездо с голодными птенцами, которые изо всех сил держат в клювах извивающихся дождевых червей.

У каждого червя по пять сердец, но мы никогда не видели, как они выглядят. Сердца птенцов бьются испуганно и горячо. У дерева тоже есть свое тайное сердце. Но оно за пределами гнезда.

(наспех умываясь)

– Д., мне нужно срочно уехать.

– Куда? Сейчас уже поздно. (обнаженный в дверях)

– Мне нужно.

– Поехали вместе.

– Да. Нет. У тебя работа.

– А что случилось?

– Звонил мой ученик. Его бабушка в больнице.

– А где родители?

– Мать. Не знаю, где она. И что там на самом деле.

– Я не понимаю. Это не твоя ответственность.

– Ребенку страшно, милый.

– Но это же не твой ребенок!

– Мой.

– У тебя был ребенок?

– Не говори ерунды. Мальчик аутист.

– Здесь что-то не так. Аутисты не разговаривают по мобильным.

– Я нужна ему, Д.

– Ты нужна мне.

– Прости меня, но я еду.

– Я провожу тебя.

– Нет, мой хороший.

– …

– Я вернусь.

(гуттаперчевый солдатик)

Я еду в облупленном лифте, я знаю, что вру и не вру, что могу уже никогда больше сюда не вернуться. Калейдоскоп тряхнет, и мы уже не обнаружим себя в выбранном узоре, нас размечет очень далеко. Я готовлю себя к стойкой анти-оловянной жизни. При всем доходящем до рвоты отвращении к войне, при всей моей хваленой женственности мне придется стать солдатом – на фронтах вполне обреченной борьбы, из которой еще никто не выходил победителем. Я буду устраивать диверсии, подрывать мосты и опоры. Конечно, это мало что даст. Сил у меня немного. И все-таки они есть, и будет преступлением не вложить их в общечеловеческий фонд. То, что мне их не хватает даже для того, чтобы кое-как справиться с собственной жизнью, уже не имеет значения.

Способ вкрадчивого проникновения энтропии в мозг должен быть прост, как все эффективное, и я надеюсь его зафиксировать. Тут потребуются и полевые наблюдения, и эксперименты в лабораторных условиях. Я пока не очень представляю себе, как начинает действовать энтропия. Я только вижу последствия. Бывает, что ее работа подтачивает исподволь, незаметно, но иногда проявляется резко: в одно прекрасное утро человек перестает понимать, кто он. Нет, все те привычные и даже механические действия, которые он ежедневно совершал, он и теперь совершает исправно: чистит зубы, готовит завтрак, ищет носки-колготки, зонт, ключи от машины/проездной на метро, собирает детей в школу и/или свою сумку/портфель и отправляется на работу. Только это уже в строгом смысле не он. И самое честное, что может сделать человек в такой ситуации, – растерянно спросить: «Где я? Кто я?»

Я не хотела участвовать ни в какой войне. Но придется. Я буду стойким гуттаперчевым солдатиком, у которого за плечами детство одноногой балерины.

Я выхожу из подъезда Д. Я хочу сейчас побыть одна. Мне предстоит столкнуться с реальностью лоб в лоб. Я не хочу, чтобы меня кто-то защищал.

Уровень 36

(раскладушка)

Небо занялось огнями, ему есть чем заняться. Молодые люди играют на выбывание, початок рукопожатия все еще висит в воздухе. Каждая мысль раскладывается на три голоса. Упрямство, как раскладушка, стоит в углу воображаемой комнаты. Все это носишь с собой. Голова как дом. От традиций так тесно, что я не слушаю радио. Традиции перепутались с традесканциями.

(пускай)

Точность того, кто пытается продумывать до конца, относительна, любая тема более или менее узка – это длинная шерстяная нитка. Ничего из этого не может быть гарантом даже временной устойчивости объектов. Только страсть к чему-то (или кому-то) делает существование этого чего-то (кого-то) достаточно «реальным».

Объект только и возникает (как бы впервые) в настойчивом, грубо-ярком свете прожектора нашей мании.