Читать книгу "Мой муж Джон - Синтия Леннон"

Позже, когда Джон вернулся, мы с ним пошли навестить семью Стюарта. Джон попросил отдать ему шарф в синюю и кремовую полоску, который его друг носил в колледже. Этот шарф он хранил потом долгие годы.

В Гамбурге новость о смерти Стюарта подхватили газетчики: «Битлз» были здесь уже достаточно хорошо известны и имели немало поклонников. То, что это событие приобрело публичный характер, привело Джона в бешенство. И еще он не понимал, как ему быть с Астрид. Джон писал мне, что не видел ее с самого дня их приезда: «Я думал навестить ее, но мне было неловко. Наверное, ребята тоже захотели бы пойти, тогда вышло бы еще хуже. Не хочу больше писать об этом — неинтересно…» Это очень похоже на Джона — сделать вид, что трагедия ему безразлична: «неинтересно». Ему стоило большого труда обсуждать и показывать свои истинные чувства. Позже он иногда говорил со мной о Стюарте, о том, какая это для него потеря, об ощущении своей вины перед ним. Джона терзали вопросы, почему он жив, а Стюарт умер, и можно ли было что — то сделать. Но подобные откровения случались крайне редко — обычно он держал все в себе. В том же письме он написал мне, что потерял голос. Может, от невыплаканного горя?..

Скорее всего, по этой же причине поведение Джона в следующие несколько недель было странным и непредсказуемым. Он наконец навестил Астрид и попробовал утешить ее в свойственной ему грубоватой манере: сказал, что ей нужно выбирать — жить дальше или умереть, — и почти заставил пойти в клуб на их выступление. Она пришла, несмотря на глубокую депрессию, которая длилась несколько месяцев, и была благодарна Джону за попытку помочь ей выстоять.

Тем временем сил моих не осталось жить под одной крышей с Мими. Напряжение между нами и ее скверный характер становились невыносимы. Я перебралась к своей тетушке Тесс, маминой сестре, которая любезно согласилась приютить меня. Когда я сказала Мими, что переезжаю, она поджала губы и демонстративно вышла из комнаты. Джон, которому я потом написала о своем решении, понял меня, хорошо зная, как тяжело мне приходилось.

Семья моей тетушки приняла меня прекрасно, но у них не было отдельной гостевой комнаты. Кроме того, до школы, где я проходила стажировку, мне приходилось добираться автобусом с тремя пересадками. Я стала искать себе собственный угол и вскоре в газете Liverpool Echo нашла объявление о сдаче комнаты в стандартном обшарпанном домишке, по доступной цене и не так далеко от колледжа и двух моих школ. Я уже с радостью представляла, что буду наконец — то жить отдельно и независимо от кого бы то ни было. Однако новое жилье отнюдь не походило на милый, уютный домик, о котором я мечтала: за пятьдесят шиллингов в неделю мне досталась грязная комната с маленьким электрическим обогревателем вместо отопления, одноконфорочной плитой, узенькой кроватью, древним креслом и изъеденным молью ковром. Чтобы умыться горячей водой, нужно было опустить один шиллинг в специальный счетчик в общей ванной. Принять ванну за одну монету уже не получалось: воды набиралось ровно по щиколотку. И все же это было мое собственное гнездышко, и я была полна решимости привести его в божеский вид к приезду Джона.

По соседству со мной, в комнате побольше, обитала эксцентричная пожилая женщина. Она держала нескольких кошек и вдобавок завалила свое жилище мешками с углем. Когда она открывала дверь, оттуда доносился невыносимый запах: похоже, она никогда не делала уборку, не умывалась и почти не выходила на улицу. Больше всего меня нервировало, что каждый раз, выходя, я натыкалась на нее: либо она подглядывала за мной из — за своей двери, либо маячила в коридоре. Вероятно, она просто была очень одинока, но тогда ее поведение казалось мне подозрительным.

К моей несказанной радости, вскоре она съехала — неизвестно, куда и почему. Пару недель комната пустовала, пока у меня не родилась отличная идея: я предложила Дот Роун стать моей соседкой по квартире. Ей эта мысль понравилась, хозяйка тоже была не против. Самым трудным было убедить родителей: в те времена жить отдельно от семьи в столь юном возрасте, особенно девушке, не полагалось. Но когда они наконец поверили, что их дочь не собирается поселиться в притоне и предаваться разврату, Дот переехала в мою комнату, а я переселилась в ту, что побольше.

Несколько дней мы были заняты уборкой и покраской стен в моей новой комнате. Она находилась в плачевном состоянии: все в тусклых коричневых и зеленых тонах, и повсюду жуткая грязь. Пришлось потратить пару галлонов яркой краски, чтобы полностью преобразить этот мрачный интерьер.

Теперь, когда за стенкой жила Дот, мне было уже не так одиноко. Самыми трудными в отсутствие мамы и Джона всегда казались выходные дни. Но вдвоем мы не скучали: ходили по магазинам, готовили еду и, конечно, все время ждали возвращения наших дорогих мальчиков.

Из писем Джона было ясно, что на этот раз их бытовые условия в Гамбурге гораздо комфортнее. Они жили в квартире над клубом, в котором выступали; Джон иногда очень подробно описывал мне свои апартаменты: «Я уже говорил тебе, что у нас отличная ванная комната с душем — говорил или нет? А говорил ли я тебе, что только что принял ЦЕЛЫЙ душ и теперь я настоящий чистенький рокер? Хи — хи!..» Условия работы тоже были гораздо приличнее: один вечер они играли три часа, следующий — четыре. Час работы, час отдыха. По сравнению с долгими часами на сцене и коротенькими перерывами в прошлые приезды это казалось роскошью. Их босс Манфред, владелец клуба Star, которого Джон в письмах называл «наш лысый», как — то даже дал им выходной и вывез к морю. По словам Джона, они тогда «целый день только ели, ели и ели».

Я написала Джону о своем переселении. Он очень обрадовался, даже чересчур: «Представляю, как заявлюсь к тебе туда в гости — с воскресной газеткой под мышкой и своим дружком наперевес, мне просто не терпится… Как же я хочу расположиться в твоей комнате, поесть жареной картошки и потом сладко затянуться сигаретой! Только помни, что я не желаю приходить домой к заядлой курильщице: когда я вижу, как вы с Дот пускаете дым, мне становится не по себе. Впрочем, надеюсь, это — самое страшное из моих подозрений. Я страшно СКУ — и ЛЮ — скучаю и люблю — люблю — люблю вас, моя несравненная мисс Пауэлл! Я помню все места в Гамбурге, где мы были вместе; когда я прохожу мимо, мне кажется, что мы и не расставались, особенно когда гуляю или захожу в Морскую миссию, где мы завтракали в первый день. Люблю, люблю, люблю. Жди меня, пожалуйста!..» Несмотря на свою внешнюю самоуверенность и напускной цинизм, в письмах он нередко трогательно просил: «Дождись меня, дождись, пожалуйста!» Это обнажало и выталкивало на поверхность страх, сидевший в нем с детства; ведь его уже бросали, причинив такую боль, что он приходил в ужас от одной только мысли, что это когда — нибудь повторится. Мое сердце сжималось от нахлынувших чувств и переполнялось радостью, когда от Джона приходили письма. Они были всегда полны любви, но и тоска в них тоже проступала. Мне хотелось крепко обнять и утешить его.

Но сначала надо было подготовиться к выпускным экзаменам и закончить педпрактику в двух школах. Одна находилась в Гарстоне, не самом спокойном районе города. Классы там были смешанные — мальчики и девочки, и, хотя по возрасту мы с ними не очень — то и отличались, отношения у нас сложились прекрасные. Другая же школа, частная, только для девочек, была настоящим кошмаром, я ее просто ненавидела: девицы делали все, чтобы вывести меня из себя. Например, раскололи лепнину из гипса, которую они начали до меня и которую я помогала им завершить. А когда внезапно заболела их основная учительница и меня поставили готовить их к экзаменам, вышло еще хуже. По ошибке я стала давать им материал к экзамену по другой теме, выяснилось это только на сдаче, и в итоге получился полный бардак. К моему счастью, все они потом прошли переэкзаменовку, но сначала я получила суровый выговор от директрисы. На этом моя практика закончилась. У меня зародились серьезные сомнения относительно моих педагогических способностей.