Читать книгу "Враждебный портной - Юрий Козлов"

3

Чудо, не иначе, уберегло в тот давний ленинградский вечер Каргина от всесветного (в масштабах класса) позора. Что бы он сделал, если бы догнал девушку на лестнице? Сорвал бы с нее бюстгальтер? Нет, Каргин бы спросил у нее: «Ты сама-то хоть слышишь, что говорит твой бюстгальтер?» Девушка бы покрутила пальцем у виска и рассказала обо всем подругам.

А может, подумал спустя годы Каргин, и пусть бы рассказала? Может быть, они бы прислушались и... услышали? Только что могли услышать глупые девчонки с крепнущими, набирающими зудящую сладость (в отличие от принесенного Таниным папой арбуза) грудями? А главное, какие выводы они должны были сделать из услышанного? Или бюстгальтер действовал как медиум на спиритическом сеансе? Запускал, подобно экскаватору, ковш в будущее да и вываливал содержимое, не отделяя, так сказать, зерна от плевел. К новостям из будущего можно было отнести известие о том, что Германия объединится. Бред про какой-то дух, якобы затаившийся в ГДРнемцах, был очевидной отрыжкой пангерманизма. Немцам было никуда не деться от пангерманизма, потому что их было много, они любили и умели работать, изобретать, сочинять, воевать, а вот простора им не хватало. Немцы обливались горючими слезами, наблюдая, как примитивно и неправильно живут соседние народы, можно сказать, оскорбляющие своим присутствием доставшееся им жизненное пространство. Но слезами делу не поможешь, поэтому немцы, вздохнув, брались за оружие, после чего их каждый раз становилось значительно меньше, а территория Германии сильно ужималась.

В «сухом остатке» осталась фраза: «Хочу сняться!» — отражение блудливых мыслей подружки Каргина. Ситуационно блудливых, уточнил Каргин, потому что в подъезде девушка с пуговичными глазами застегнулась на все пуговицы.

А что, если это разделенная, униженная Германия возвестила устами бюстгальтера о своем желании сняться... да хотя бы с крючка выродившейся мультикультурной западной гей­-цивилизации? Тогда, впрочем, девятиклассник Каргин понятия не имел о гей­-цивилизации. Он только недавно узнал о великом ученом Гей Люссаке, да и то не из учебника физики, а потому что так звали потертую плюшевую лису со свалявшимся хвостом, наклонно сидевшую на шкафу в комнате у этой самой Тани, щеголявшей в говорящем немецком бюстгальтере. Каргин полез к ней целоваться, а она указала пальцем на шкаф: «Гей Люссак не разрешает!»

Я сошел с ума! — вдруг понял Каргин. Ему сделалось грустно и одиноко, как будто между ним и остальным человечеством опустился непроницаемый занавес. Но и — одновременно — свою избранность ощутил Каргин. Он поднял воротник, одернул куцую советскую (она была столь невыразительна и безлика, что стыдилась говорить, да и что, собственно, она могла сказать?) куртку, пошел куда глаза глядят по каналу Грибоедова.

Глаза вывели на мост с золотокрылыми львами. Эдаким Печориным встал Каргин на мосту, подставив лицо осеннему ветру. Ветер взлохматил его волосы и высушил слезы, после чего Каргин зашел в неприметный гастроном, где в граненые стаканы наливали крепленое вино из длинных черных бутылок. Каргин выпил за круглой мраморной, в крошках и пятнах столешницей стакан чернильного с осадком вина, закусил резиновым пирожком, сохранившим в тайне свою начинку. Выйдя из гастронома с воздушной легкостью в голове и приятным теплом в животе, он заприметил в светлом еще небе луну и звезды. Луна плыла по небу, как утка, а звезды выстроились ей вслед, как утята. Каргин подумал, что мир по его сторону занавеса не так уж и плох, хотя, конечно, вино и пирожок могли быть лучше.

4

Со временем он, как «австрийский монах и мракобес Мендель» (так в славное сталинское время писали в «Философском словаре» об основоположнике генетики), сформулировал три собственных неотменимых закона. Объясняющие принципы наследственности законы Менделя в сталинском «Философском словаре» презрительно именовались «гороховыми». Законы Каргина, если бы кому-нибудь пришла в голову мысль их опровергать, вполне можно было называть «бюстгальтерными», «подштанниковыми», «колготными» и так далее, в зависимости от фантазии опровергателя.

Законы Менделя неотменимо подтверждались практикой, хоть это и мало беспокоило советских мичуринцев-лысенковцев. Законы Каргина не подтверждались ничем, за исключением (не вынесенных на суд общества) измышлений самого Каргина, а потому их попросту не существовало. Кому придет в голову опровергать несуществующее? Уделом Каргина были: величие неизвестности, гениальность как «вещь в себе», точнее, в «нигде». Он не искал самоутверждения в непризнании. Ему было плевать на окружающий мир, точнее, он его ненавидел. Неужели, однажды подумал он, я тоже решил «сняться»?

Первый «одежный» закон гласил: «Люди не слышат то, что говорит одежда». Второй: «Только на первый взгляд люди существуют отдельно от одежды, которая на них». Третий: «То, что говорит (или о чем молчит) одежда, всегда сбывается».

Кто посмеет усомниться в том, что бюстгальтер с груди девушки-пуговицы был победительно и многократно снят? Разве только муж, которому она спустя годы будет объяснять, что задержалась на работе, а потом посидела с подружками в кафе. Посмотрела на часы — ой, уже двенадцать!

Где законы, пусть даже основанные на заведомо ложных измышлениях, полагал Каргин, там и наука. Где наука, тянул, как бурлак баржу, мысль дальше, там теория, методология, лабораторные и прочие исследования, опытные разработки. Он так и не сумел систематизировать одежную науку. Она ускользала от него, как ангел, возвестивший благую весть, но не объяснивший, что делать дальше. Обрывочной, беззаконной и нелепой, как вновь возникшая религия в начальный (смутный, но героический) период, была одёжная наука. В отличие от гороховой науки Менделя, она была неотменимо враждебна математике, логике и любым другим попыткам себя осмыслить. Иногда Каргину казалось, что он тупо слоняется по гигантскому, забитому одеждой по самые ребра, так, что не вздохнуть, ангару-супермаркету (он был в таком в Америке). Со всех рядов на него молча (замкнув рты-«молнии»?) смотрит (глазами-пуговицами?) одежда и ждет, что он скажет. Что-то зловещее чудилось Каргину в этом молчании. Это было отнюдь не молчание ягнят. Скорее молчание волков, перед тем как они с хрустом разрывают жертву.

Допустим, законы — это рамки, внутри которых летает, нет, лучше плавает свободная научная мысль, размышлял Каргин. Законы можно уподобить рыбам с икрой. Из каждой икринки могут вылупиться другие маленькие рыбки. И они... искренне огорчался он, пожирают друг друга. Из трех его законов (не как мирный, виляющий хвостиком малек из крохотной икринки, а как грозный доисторический птеродактиль из огромного яйца) выламывался, разбивая скорлупу, новый мир. И был этот мир в своем самоотрицании удивительно похож на старый.