Читать книгу "С начала и до конца - Ольга Аникина"

Отец Иннокентий, а в миру Николай Прокофьевич Кульков, покряхтел и взгромоздился на кушетку. У Кулькова спина была покрыта жировиками и множеством больших бородавок. Если быть уж совсем честным, то я за всю мою жизнь никогда ещё не видел такого уродливого, некрасивого тела. Поначалу я даже не знал, как к нему подступиться. Кульков лежал на животе и пыхтел. И ещё от него пахло потом. Особый, неприятный запах шёл и от подмышек, и от ног, и от носков. Нужно будет проветривать кабинет, — с досадой подумал я.

Я прошёлся пальцами вдоль позвоночника, осмотрел трапециевидную мышцу, широчайшую мышцу, грудные. Спазм нашёлся почти сразу, типичной локализации, на уровне поясницы и ниже. Я стал расслаблять этот и другие зажимы, разогревать, разминать, стараясь не повредить бородавки. Пациент же мой постанывал и повторял: «Владыко Вседержителю, Врачу душ и телес наших, смиряяй и возносяяй, наказуяй и паки исцеляяй!..» Только молитву и больше ничего. А я даже не знал, что и сказать ему в ответ. Работал и молчал.

Батюшка в этот день был у меня последним пациентом, и я к тому времени уже порядочно устал. Было очень трудно работать ещё и потому, что батюшка потел, а крупные жировики мешали мне почувствовать мышечный каркас. Во время работы странное чувство накатывало на меня, то ли это была гордыня, то ли отвращение. Мне не хотелось думать о том, что этот неприятно пахнущий мужчина имеет какое-то отношение к моей вере и к моему Господу Богу. В общем, пациент Кульков был мне неприятен.

Когда он встал и оделся, я хотел было попросить его о благословении, но вспомнил про жировики у него на спине и не стал.

Потом он ещё несколько раз приходил ко мне. Вроде бы я уже приспособился работать, несмотря на бородавки и запах. Я делал своё дело молча. Иногда у меня в голове крутились картинки — как это тело ходит по церкви, надевает подрясник и крест, носит святые дары в специальном ящичке. Молится, прикладывается к святым мощам. Исповедует, служит у алтаря, наставляет… Я молчал, а Кульков с каждым сеансом причитал всё реже. И каждый раз я хотел было задать какой-то вопрос о вере, да всё никак не мог ничего сказать на прощание. Только говорил ему: «До свидания, не болейте», а он, уходя, отвечал: «И вам дай Бог здоровья».

В последний его визит я собрался с силами и испросил благословения. Батюшка мне его дал. Он уже стоял в моём кабинете, готовясь уходить, одетый в церковный наряд — поношенную ризу, старую скуфейку. Мы прощались. Из пациента он снова превратился в того, к кому следует обращаться «отче» и целовать руку.

— Спасибо, отец Иннокентий, — сказал я. Я впервые назвал его так, и батюшка улыбнулся.

— Это тебе низкий поклон, Виктор Андреич, — вздохнул батюшка. — Намучился со мной. Помоги тебе, Господи.

Мне почему-то стало стыдно. Я вроде бы всё делал правильно, ничего не забыл и, когда работал, выкладывался на полную катушку. Но всё равно что-то было не так. Мне вдруг захотелось искупить все малодушные мысли, которые накатывали на меня во время приёма.

— Батюшка, вы бы ещё посидели у меня. Или… Давайте я чаю вам налью?

— Да нет, пойду. — Отец Иннокентий снова вздохнул, потоптался у двери и как-то выжидательно поглядел на меня. — Благослови тебя Господь. Что мне делать-то дальше, чтобы спина не болела?

— Гимнастику, батюшка. Наклоны. Бег трусцой. Ну и массаж раз в полгода, приходите, я вас теперь знаю, а вы меня… — Неловкость во время прощания не отпускала, да и отец Иннокентий замялся и выглядел так, словно и ему, так же как и мне, было неудобно. Потом он быстро приобнял меня и вышел из кабинета.

Я начал вспоминать, не обидел ли я чем человека, не слишком ли явно показал свою брезгливость… Почему у него было такое потерянное лицо, когда я пытался его оставить у себя в кабинете ещё на пять минут, на минуту?.. Что я сделал не так, чем выдал себя?

Всё объяснилось очень просто. Я догадался, почему батюшка так долго топтался в дверях, тянул время. Понял я это, когда обнаружил в кармане халата хрустящую пятитысячную купюру.

Билет

«Я вернулся домой, ах ты боже ты мой!» Я смотрел в окно Лёхиного бывалого фордика, который уже подъезжал к Москве. Целый год, и даже больше, я не видел ни аскетичных панельных многоэтажек, ни вычурных граффити на мостах, ни скопления машин — и от этого мне было ни жарко, ни холодно. В Петрозаводске, где мы высаживали Миху, я взял пива и заедал его пирожком с капустой, куп ленном на местном рынке. Пирожок был пухлый и пах чьим-то домом. После пива я немного «потёк», наплывали вялые и грустные мысли, но мне не было за них стыдно. Тем более что я сидел за Лёхиной спиной, и он не мог видеть, как я скис.

От этой поездки невозможно было отвертеться: я понимал, что пора уже, наконец, вызволить свой многострадальный паспорт у разгвоздяя Пашки. К тому же, если честно, я, пожалуй, немного устал от дикой беломорской жизни, хоть и ничуть не соскучился по простым соблазнам мегаполиса. И всё же меня впереди ожидали мои родные кино, метро, свежевыжатый сок, вяленые помидоры, фейсбук и кофе капучино.

Ехали мы меньше суток, почти две тысячи километров. Октябрь становился тем теплее, чем дальше мы отодвигались от Нильмогубы. Лоухи, Медвежьегорск, Кандалакша. Тогда другая песня вертелась у меня в голове, песня про мохнатого пса, она всплыла у меня в памяти, когда за окном фордика качались Хибины. Горы ныряли в туман и возвышались над ним, и торчащие хребты походили на собачьи уши. Хвойные поросли по обе стороны трассы были бесконечными и однообразными, разве что на отдалении от Мурманска куда-то пропали валуны по обе стороны дороги. Желтее и веселее становились смешанные леса — листья здесь ещё не опали и пестрели всеми оттенками — от тёмно-кровавого до цвета лимонной цедры. Маленькие брошенные домики вдоль дороги стояли, опираясь на трухлявые серые берёзовые стволы. Одинокие вывески на трассе, проходящей через глухой лес, отражали немудрёный местный маркетинг: «Унты. Клюква». Или: «Баня. Футбол».

…А знаете, как переночевать в лесу ночью зимой, если у вас нет палатки? Нет, не то чтобы вы её забыли, но, к примеру — потеряли её по собственной дури. Один умник, ну, допустим, ваш лучший друг, положил газовые баллоны слишком близко к выходу, а другой умник, то есть вы, развел костёр в двух шагах от оного. Да, хвастаться тут, конечно, нечем — сами дураки, но, если бы этого с нами не случилось прошлой зимой, я бы никогда в жизни больше не переночевал в настоящей снежной пещере. Строить её была та ещё морока. Всемером копали яму, трамбовали и таскали снег, лепили каркас, потом снаружи натягивали единственный наш сохранившийся тент. На всё про всё ушло часа три. Очень важная вещь: вход в снежный дом должен был быть обязательно ниже пола, чтобы углекислый газ свободно выходил из пещеры.

А вот ещё: муравьиные яйца. Один раз их мне пришлось попробовать — как раз тогда, когда я ушёл в одиночный рейд по некоему небольшому острову и заплутал. Есть такое выражение: чёрт водит; так вот двое суток меня действительно водил чёрт, по болотцам, по морене, по северной сельве. Ребята в лагере часов в десять вечера вышли на поиски, но нашлись мы только к вечеру следующего дня. Связь на острове работала плохо, а продуктов с собой я не взял вообще, кроме двух-трёх бутербродов с сыром. К вечеру голод стал ощущаться, да и старый гастрит, заработанный ещё в школе, вдруг напомнил о себе. Грибов вокруг было много, но штука в том, что у меня аллергия на грибы, вот такой фиговый из меня получился походник. Зато я нашёл несколько муравейников. Разгрёб один, а рядом положил свою куртку, сложенную вдвое. Я когда-то читал, что муравьи в таких условиях сразу начнут стаскивать свои желтоватые яйца-рисинки в сгиб на ткани, чтобы уберечь их от высыхания и насекомых-хищников. Так и вышло. Эти яйца я сварил в жестяной кружке, которая, по счастью, всегда была со мной.