Читать книгу "Смерть моего врага - Ханс Кайльсон"

Я был объективен. Я принадлежал к группе так называемых объективистов, то есть людей, которые считают своим долгом рассматривать происходящее свободно, независимо от любого личного мнения. Ибо вообще-то личное мнение вытекает из ограниченности и предрассудков.

Эту позицию занимают не из трезвого рассмотрения всех вещей, хоть такое рассмотрение и провозглашается конечной целью. Нет, она вырабатывается в тяжелой борьбе с нашими страданиями. Даже если наши дела из рук вон плохи, мы обязаны быть выше личных интересов. Потому что может оказаться, что наш противник прав. Тогда нам не останется ничего иного, как добровольно признать его правоту. Тогда рисуйте плакаты и развешивайте их вокруг себя. Устройте демонстрацию и скандируйте: «Мы — ваша беда! Долой нас!» Этого требует человеческое достоинство.

Вот таким объективистом был и я. Душой и телом. Если правилом вашего действия и бездействия вы избрали принцип справедливости, тогда и вашему врагу следует для начала противопоставить справедливость. Разве не так? Идея Красного Креста, которую весь мир рассматривает как величайшее завоевание гуманности (мир и по сей день держится за нее), эта идея, в сущности, оказалась губительной. Ибо она позволяет и даже логически подразумевает, что сначала нужно избить своего противника до полусмерти, а уж потом считать его человеком, таким же, как ты. И соответственно к нему относиться. Сколько раз самые рьяные адвокаты справедливого отношения к собственной персоне оказывались самыми несправедливыми судьями, когда дело касалось их противника. Эти субъекты — просто карикатуры на человеческий род и повинны в том, что самая благородная из небесных добродетелей еще не получила прописки на земле.

Я тешил себя мыслью, что поступаю справедливо с моим врагом. Тогда я еще не знал, почем фунт лиха.

Странной была эта встреча в неурочный час! Не будь я таким усталым после пешего перехода, я бы заставил себя войти в зал. Но не через заднюю дверь. Вот так я и сидел в почти пустом ресторане, где кроме меня в деревянных нишах ужинали только две влюбленные парочки, и предавался своим мыслям. С тех пор как мы расстались с моим другом, прошло уже много лет. Все идеи, которые прокламировал Б., разъезжая по стране, были мне досконально известны. Еще больше подробностей было известно о нем. Он вел великую борьбу, привлекая людей в каждом городе на свою сторону. Для достижения цели ему были все средства хороши. Ему еще приходилось накладывать на себя некоторые ограничения, но его угрозы и предостережения сомнений не вызывали. Он еще не стал царем и богом, властителем жизни и смерти, еще не стал. Или уже стал?

Я сидел за столом в пустом уютном ресторане с приглушенным светом, предаваясь мечтаниям и чувствуя, как отступает моя усталость. Несколько раз появлялся хозяин и с важным видом, не говоря ни слова, возился с чем-то в углу. Я заказал сухого вина из местных сортов винограда, вызревающего на холмах. Прошло некоторое время. Между тем шум в коридоре утих. Значит, всех желающих, до единого, запустили в зал. Парочки в углах и трое новоприбывших посетителей беседовали вполголоса.

Внезапно в это тихое жужжанье голосов вмешалось типичное кряхтенье и скрипенье, исходящее откуда-то из угла — характерный шорох, предвещающий начало работы техники. Хозяину пришла в голову безобидная мысль включить громкоговоритель, чтобы осчастливить своих гостей возможностью слышать речь, произносимую в зале. Грянул оркестр, усиливая общий эффект действа. Раздались шумы, крики, свист, обрывки хорового пения. Потом все стихло. Послышался скрип досок на трибуне оратора, несколько энергичных шагов, восторженные вопли и восклицания, аудитория адского концерта приветствовала Б. Хозяин подкрутил что-то у аппарата, спектакль немного отодвинулся вдаль, снова придвинулся и стих. Наступила глубокая тишина. И в ресторане тоже. Эти несколько секунд тишины в начале (никогда их не забуду) уже относились к его речи, точно так же, как овация в конце или выкрики во время его выступлений. И тем, кто находился в ресторане, передалось через аппарат молчаливое ожидание зала.

В это безмолвное напряжение упали его первые слова. Осторожно, нерешительно. Они не разорвали тишину, нет, они так ей соответствовали, так подходили, что, казалось, раздались из нее самой. Мне редко приходилось слышать, чтобы человеческий голос звучал в столь напряженной тишине. Он шел как бы из могилы, темный, глубокий, довольно жуткий. Он ледяной дрожью пробегал по спине. Такой голос слушаешь всем телом, всеми органами чувств. Что это, думал я, к чему это сдавленное, жуткое начало? У него сегодня тяжелый день? Я был слегка разочарован, немного удивлен. Но скоро я понял, что это значило. Монотонность длилась довольно долго. Она служила для того, чтобы подавить, скрыть и одновременно подготовить что-то другое. Это стоило ему известного напряжения.

Хозяин на цыпочках подкрался к моему столу.

— Слышите? — прошептал он.

Я кивнул.

— Да.

— Если хотите громче, я сделаю громче. Только скажите.

— Это может помешать другим, — сказал я, лишь бы что-то сказать.

— Не думаю.

— Мне слышно, — заявил я.

— Потом будет намного громче, — сказал хозяин. — Когда он начнет по-настоящему.

И снова отошел, осторожно пританцовывая.

Я вспомнил своего друга. Иногда у меня возникало чувство, что он прячется где-то здесь и вместе со мной слушает эту речь. «Я слышал его и был покорен». При этом он неотрывно смотрел мне в лицо, изучая впечатление, производимое его словами. Как будто лично ему было важно, чтобы я попал под его влияние.

Воспоминание о нашей последней встрече пробудило во мне печальные мысли. С тех пор прошли годы, а он все еще оставался моим другом. В моем теперешнем расположении духа я был склонен к самобичеванию. И без особого напряжения мог бы полностью погрузиться в грустные размышления. Но какое-то чувство, чуть ли не стыд, удерживало меня. Я не хотел опростоволоситься под лукавым взглядом моего невидимого друга. Тем более в состоянии телесной усталости, когда тебя более чем когда-либо одолевает страсть к самобичеванию. Я был достаточно трезв и не хотел терять бдительность. Б. мог оказаться шарлатаном, шулером или действительно тем, кто призывает на нас Божью милость. Но я не успокоюсь, пока не разгадаю его тайну, при условии, что таковая имеет место. Речь продолжалась. Он явно все еще двигался ощупью и выжидал. Лишь несколько брошенных вскользь ироничных формулировок прервали монотонность и вызвали в зале первые смешки. Постепенно голос зазвучал на повышенных тонах, все больше освобождаясь от скованности, обнаруживая оттенки и разнообразие интонаций. Он уже звучал во всю мощь из аппарата и эхом отзывался в ресторане, словно кто-то говорил, стоя совсем близко. Так как здесь находилось лишь несколько слушателей, речь в полный голос производила слегка комичное впечатление. Впрочем, его странная артикуляция доносила звуки в самый дальний угол.

Теперь он вроде бы обрел большую уверенность. И перешел в наступление. С твердой убежденностью он возвещал некоторые истины, настолько расхожие, что каждый поневоле должен был с ним согласиться: этот человек прав! Даже если не было никого, кто провозглашал иную истину или сомневался в истине, только что провозглашенной, он делал вид, что такой человек есть и прячется где-то в зале. Он достиг своей цели. Раздались первые одобрительные выкрики, положившие начало его успеху. Его воодушевление росло, он набирал обороты, делал все больше смелых заявлений из числа тех, что надлежит прежде хорошо обдумать, — такими бессмысленными они кажутся на первый взгляд. Но вероятно, в них таится зерно истины. Они входили в его программу. Они почти всегда достигали цели. Они, как было сказано, раскаляли сердца своей смелостью. И манера их преподнесения также была смелой. И снова он делал вид, что спорит с кем-то, кто прячется в зале. Он возвышал этого Никого до своего оппонента, до своего противника, на глазах у всех он вызывал его на бой, на рыцарский поединок. Чудовищное изобретение! Он сам, так сказать, контрабандой, в собственном кармане, пронес его в зал, так что никто из присутствующих этого не заметил и усадил где-то среди слушателей. Там он и сидит. «Смотрите, вон он сидит, слышите, что он говорит?» И потом оратор выдумывает все, что говорит тот, кого он выдумал. Почему бы и не быть человеку, который вот так выглядит и говорит вот такие слова? Но ведь оратор вкладывает ему в рот вопросы, возникшие в его собственном мозгу. А так как он все время давал слово только себе, даже когда вроде бы предоставлял слово своему оппоненту, ему удалось очаровать слушателей, подчинить их своей власти.