Читать книгу "Город на воде, хлебе и облаках - Михаил Липскеров"

– Ну ты, Моше Лукич, прямо Риббентроп!

И все! Моше Лукич Розенклотц для народа умер. На свет появился Моше Лукич Риббентроп. И паспорт пришлось поменять.

А как он стал пить – это история особая. Давняя. В книгах иудейских не описанная, на скрижалях Израилевых не запечатленная, гуслярами самарийскими не спетая, а рожденная в самой глубине народа моего, в памяти моей генетической, а более ни в чьей. Иначе вся история человечества пошла бы по-другому. А так все можно свалить на больное воображение автора, подхлестываемое картинкой Ирки Бунжурны, которая только что в 5 утра спросонок вышла в Сеть, перепутав ее с туалетом. Но не об этом речь. Ирка спит. А я увидел историю, из которой станет ясно, как Моше, в девичестве Розенклотц, стал пить-попивать и сделался сапожником, хотя до того занимался разведением голубей.

История пианства Моше Лукича Розенклотца (Риббентропа)

Как-то в одно из солнечных утр в самом начале начал Моше Лукич поднялся из-под крыши дома своего на крышу того же дома своего и выпустил одного голубя, которого он и развел из яичка, которое принес ему Господь. А кто еще, если в округе голубей, не говоря уж о евреях, не водилось. Да и округа тоже была так себе. 3×5 с пальмой посредине. Во всяком случае, Моше Розенклотц до этого голубей никогда в жизни не видел и слышать о них ни от кого не слышал. А от кого он мог слышать, если в округе никого, кроме Моше и голубя, не было? И вообще Моше считал, что его звали Адамом. А кто звал, он понятия не имел.

И вот однажды утром Моше выпустил своего посланного Богом голубя на просторы моря, которое окружало остров, на котором он жил. А сам сел ждать у моря погоды. Хотя кой-какая погода была, но уж очень! Нет, вы представляете себе – сорок дней и ночей хляби небесные только и делают, что разверзаются, и из них льет и льет дождь, и вся обстановка говорит о том, что потоп уже на носу. В прямом смысле этого слова. А Моше сидит на последнем кусочке земли, который пригоден лишь для того, чтобы на нем сидеть. А уже походить или сбегать в магазин за хлебом – не может быть и речи. Да и какая может быть речь, если вокруг ни живой души. А дождь между тем закончился, и выглянуло какое-никакое солнце. И Моше кое-как обсох и сидит себе на острове под пальмой, ровно герой газетных карикатур. И тут голубь возвращается и приносит оливковую ветвь. Что Моше несколько порадовало. Он умозаключил, что эта ветвь откуда-то с другой земли, где водятся оливковые пальмы, так как на его земле единственная пальма была исключительно кокосовой. И Моше стал бегать по своей земле вокруг кокосовой пальмы и орать – а вдруг кто услышит? День бегал вокруг пальмы и орал. Два бегал и орал. Три бегал и орал. И на четвертый день из дали морей послышался отдаленный мужской крик и еще несколько криков различной гендерной окраски, а также рев различных зверей. А каких зверей – да кто их знает, если у тебя на земле один зверь, и тот голубь. Который не то что не орет, но и петь толком не умеет. А тут сразу тыща звуков. И земля, между прочим, увеличивается. И к ней из дальней морской дали приплывает ковчег. А как, спросите вы, Моше узнал, что это именно ковчег, а не лодка, пирога или вовсе даже броненосец «Потемкин»? А так и узнал. По надписи на борту – «КОВЧЕГ». А откуда, опять настырно спросите вы, Моше смог прочесть надпись на борту, если научить читать его никто не мог?

Если на его земле, кроме него, никого не было вообще, а уж что касается учителей словесности, то все проблемы с ними будут еще впереди. А вот оттуда, отвечу вам я, – по надписи на борту и научился читать. А по чему еще, если других слов еще не было?! Так что вот! И с борта ковчега на берег сошли четырнадцать еврейских моряков. А земля под ласковым солнцем все увеличивалась в размерах и увеличивалась. И вот она превратилась в громадную территорию, посредине которой торчала гора с торчащей из нее кокосовой пальмой. И вот на эту самую громадную землю спустились, как я уже вам сказал, четырнадцать еврейских моряков а может быть больше или меньше я не считал а Моше и вовсе считать не умел разве что до семи а почему до семи потому что число семь число священное а почему священное кто ж его знает а с ними женщины и дети и семь пар чистых и семь пар нечистых вот откуда и священность числа семь потому что если бы священным было другое число типа восемнадцать или квадратный корень из тринадцати то и пар чистых и нечистых было бы типа восемнадцать или квадратный корень из тринадцати но их было семь и весь разговор.

А капитана ковчега звали Ноем. И было у него три сына: старший, Сим, умный был детина, средний, Хам, был так и сяк, младший, Иафет, вовсе был дурак. Это не мои оценочные суждения, почерпнутые из общения с ними, а просто Ной так шутейно представил их Моше.

Ну, они, как интеллигентные люди, побеседовали о том о сем, в том числе о видах на урожай, хотя какой может быть урожай от одной кокосовой пальмы, о детях, о которых Моше не имел ни малейшего представления, так что беседовал один Ной, у которого детей было три штуки: старший, Сим, умный был детина, средний, Хам, был так и сяк, младший, Иафет, вовсе был дурак. Ну, и о женах, которых у Ноя тоже было, а сколько – неизвестно, да кто их считать будет. Чать, не деньги. А Моше вообще не знал, что такое жены, и даже представить себе не мог, для чего они нужны.

А ведь если жены существуют, значит, это для кого-нибудь нужно. И действительно, одна из жен мигом всползла на верх кокосовой пальмы, сбила пару кокосов, и через пару недель интеллигентного разговора из кокосового молока образовалась штука, которую Ной ласково назвал вином. Ну, и с ковчега пару бочек прикатили. Оказывается, помимо семи пар чистых и семи пар нечистых, или каждой твари по паре, хранились еще и бочки-с!

И Ной хитро подмигнул. А вот с едой была проблема. И не то чтобы проблема, а просто еды не было.

В простом смысле закусить вино. И из кокосов, и из бочек. Тут-то голубь и пригодился. А чего его беречь? Конец потопа обозначил, оливковую ветвь приволок, так ведь закусить чем-то надо.

– Что мы, жлобы какие, – сказал Ной, – без закуски конец потопа гулять? – И свернул голубю шею. – И только не надо со мной спорить!

Это он Хаму сказал, когда тот намекнул, что, мол, Пикассо… И какая, мол, без голубя борьба за мир? За что Сим закатал ему в лоб, после чего Хам разумом стал походить на Иафета.

В общем, выпили кокосового и того, которое в бочках, до самого дна, и все под одного голубя, а там, глядишь, расторопные жены еще на пальму слазали, еще нагнали, а там и виноград поспел, и твари, которые чистые, сильно размножились, и виноград поспел, и винища и закуски хоть залейся и заешься. Чем Ной и Моше и занимались пять глав книги «Бытие». И все было в рамках приличия. Пока не наступило лето, которое, справедливости ради, никогда и не отступало, и стало жарко. На Земле летом всегда жарко, а зимой холодно. Чем, собственно, и отличается зима от лета. И Ной для приятственности соприкосновения с природой хитон с себя снял и в таком виде задремал. И Хам, увидя папу голым, невесть чему рассмеялся. А чего с него взять после того, как ему Сим в лоб закатал?