Читать книгу "Наложницы. Гарем Каддафи - Анник Кожан"

Я доверила свою историю повстанцам, и они отвели меня в место, которое долго называлось Женской военной академией, где теперь размещалась одна из их бригад. Со мной провели долгую аудиенцию и обещали восстановить справедливость. «Есть много девушек в твоем положении». Мне выделили временное жилье, реквизированное в старом парке бывших квартир наемных солдат Каддафи. Напрасно я почувствовала себя в безопасности. Один повстанец изнасиловал меня. Девушка с таким прошлым…

На этот раз я подала жалобу. Несмотря на посрамление и угрозы. Я держалась. Сегодня Ливия хочет стать правовым государством, и я стараюсь ему доверять. Но я вынуждена была переехать. И скрываться. И игнорировать оскорбления по мобильному телефону, которые стали намного резче.

Ну вот, кажется, я все сказала. Это была необходимость, может быть, долг. Это было нелегко, поверьте. Я еще должна разобраться с уймой чувств, которые смешались у меня в голове и не оставляют меня в покое. Страх, стыд, печаль, горечь, отвращение, возмущение. И все кипит! В некоторые дни это придает мне силы, наделяет меня верой в будущее. Чаще всего это меня угнетает, погружает в колодец печали, откуда, мне кажется, я никогда не выберусь. «Пропащая дочь», — вздыхают родители. «Ее нужно убить», — мечтают братья, чья честь поставлена на карту. И эта мысль леденит меня. Перерезав мне горло, они стали бы уважаемыми мужчинами. Убийство смыло бы стыд. Я осквернена, значит, я оскверняю. Я пропащая, кто же будет оплакивать мою смерть?

Я хотела бы построить жизнь в новой Ливии. И я спрашиваю себя, возможно ли это?

Часть 2 Расследование 1 По следам Сораи

Сорая не обманывает. Она рассказала то, что видела, прожила, прочувствовала, ни чуточки не стесняясь признать, что она чего-то не знает, не понимает, не ведает. Без малейшего желания приукрасить историю или раздуть свою роль. Она никогда не обобщала. Часто на мою просьбу что-либо уточнить она отвечала:

— Сожалею, но я ничего об этом не знаю. Меня там не было.

Она не хочет заслужить доверие, она хочет, чтобы ей поверили. И в этом требовании есть нечто жизненно необходимое. Впрочем, это было нашим уговором: лучше молчание, чем приблизительность или ложь. Самый малый обман уничтожит правдоподобие признания. Словом, она все сказала, даже возразила своему отцу, когда ему в голову пришла идея немного подправить факты. Иногда, описывая сцены с Каддафи, она извинялась за употребление грубых слов, которые считала позорными. Но как поступить иначе? Впрочем, ее немного забавляла мысль, как я смогу перевести эти слова:

— Мне интересно, какое слово ты используешь, чтобы это сказать! Я же не облегчаю тебе задачу, а?

Ну и ну! Какая чудесная рассказчица! Меня взволновало то, с каким желанием и отвагой она согласилась на интервью. В начале 2012 года каждый день мы встречались в ее временной квартире в Триполи, реже в моем номере в отеле. И она начинала рассказывать взахлеб, погружалась в ситуации, представляла сцены как ряд скетчей, воспроизводила диалоги, жестикулировала, повышала тон и поднимала брови, иногда вставала и изображала всех персонажей, от Каддафи до Мабруки или… Тони Блэра.

Как забыть то волнение, которое испытываешь, когда видишь, как она переживает некоторые критические моменты, ужас которых ее еще не покинул? Или слышишь печаль, порождающую безнадежность? Тревогу, которую внушает будущее? Зачем также скрывать наш безумный смех, когда после долгой беседы она включала телевизор на канале с египетскими клипами, завязывала на бедрах платок с металлическими блестками и, неотразимая и сексуальная, начинала учить меня танцу живота?

— Держись прямо, Анник! Руки открыты, грудь вперед, обворожительная улыбка! Давай! Изгибайся! Раскачивайся!

Отношения с семьей продолжали портиться, они отгораживались от нее. Сорая все же не хотела, чтобы я снова встречалась с ее родителями перед отъездом из Триполи. К счастью, я уже виделась с ее отцом в январе 2012 года. Небольшого роста мужчина, сутулый, лысоватый, подавленный. Однажды вечером он пришел к ней, почти тайком, не предупредив жену, и смотрел на нее с бесконечной нежностью.

— Именно она, когда была еще маленькой, привносила в дом веселую атмосферу, — поведал он мне. — Она была такой смешной малышкой! С того дня, как она исчезла, дом погрузился в печаль, которая уже никогда не покинула его.

Он корил себя за то, что оказался в Сирте в день визита Вождя в школу своей дочери.

— Если бы вы знали, сколько раз я представлял сцену с букетом цветов, я прокручивал ее в голове бесконечно! Я уверен, что его сообщники еще раньше заходили в парикмахерскую и заметили Сораю. И я подозреваю, что директриса школы была заодно с бандой Каддафи, она собрала девочек, которые обязательно ему понравились бы. И потом достаточно было придумать любой предлог, чтобы представить их ему. Теперь я точно это знаю: в каждом регионе Ливии Каддафи держал банду, которая занималась этой грязной работенкой.

Он еще сжимал от злости кулаки и тряс головой, потерянный в своих мыслях, сожалениях, угрызениях совести.

— Если бы я там был, я бы никогда не отпустил Сораю с этими тремя женщинами под таким глупым предлогом! Это же не имело никакого смысла! Когда жена предупредила меня, не осмеливаясь говорить по телефону о деталях — известно, что вся Ливия была на прослушке, — я помчался из Триполи в Сирт и отругал ее так, как позволяли приличия. Атмосфера была жуткой. Мы ждали одну ночь, две, три ночи, и я взбесился. Я хотел провалиться сквозь землю. Друзья Сораи, преподаватели, соседи, клиенты парикмахерской — все спрашивали: ну где же она? Тогда я уехал в Триполи, и ее мать могла отвечать: она со своим папой.

Подать жалобу? Но кому? Почему? Сорая уехала на машине протокольной службы, в окружении телохранительниц, служащих у Вождя. Любое заявление было немыслимым.

— Кто решился бы подать жалобу на дьявола в аду?

А когда родители получили подтверждение своим наихудшим опасениям — что Каддафи окончательно сделал из Сораи свою жертву, — они сдались.

— Альтернатива была ясна: либо позор, либо смерть. Так как отрицать, протестовать или жаловаться было все равно что приговорить себя к смерти. И тогда я спрятался в Триполи и окончательно потерял вкус к жизни.

Он так хотел, чтобы воздали должное его дочери. Чтобы она вернулась с высоко поднятой головой, «отмытой честью», в свою большую семью. Он знал, что это невозможно.

— Все наше окружение догадывается об истории Сораи и закономерно считает меня «недочеловеком». У нас не существует более страшного оскорбления. Оно также касается и моих сыновей. Подавленные, закомплексованные, они не могут придумать другого выхода, как убить свою сестру, чтобы показать себя настоящими мужчинами. Это ужасно! У нее нет никаких шансов в Ливии. Наше традиционное общество слишком глупое и жестокое. А знаете что? Самое страшное, что может случиться с отцом: я мечтаю, чтобы ее удочерила иностранная семья.

***