Читать книгу "О стыде. Умереть, но не сказать - Борис Цирюльник"

Робость — эмоция, ощущаемая телом и вызванная представлением о нашем «я» со стороны других. Потому-то можно полагать, что чувство стыда возникает только, когда развитие ребенка сообщает ему способность к эмпатии и способствует выработке представления о себе на фоне других: «Такие „социальные“ эмоции, как вина, стыд, смущение, появляются у ребенка, живущего в современном обществе, к трем годам и только после того, как ребенок начинает воспринимать себя как индивидуальность, находящуюся среди других индивидуальностей»[139].

Гиперчувствительный организм имеет больше возможностей усвоить эту робость, которая осложнит формирование связей. Однако если окружение создает вокруг него безопасную обстановку, чувствительность способствует формированию «сдержанных» связей, которые кое-кто, впрочем, считает удобными. Но если с таким ребенком случается травма, незащищенность провоцирует настоящую катастрофическую реакцию, психическую агонию.

Напротив, организм, генетически не склонный к переживаниям и при этом слабо защищенный в процессе развития, приобретает склонность стать уязвимым. Если с ним случится травма, он отреагирует на нее как на нечто душераздирающее. И тот же самый организм, поддержанный активными межличностными связями в первые месяцы жизни, не только окажется устойчивым к разрывам, но и легко восстановится, если окружение защитит его. Именно поэтому некоторые даже говорили о существовании «гена устойчивости»[140], хотя даже в этом случае необходимо, чтобы сформировавшиеся до момента наступления травматической ситуации межличностные связи усилили биологическую данность, позволив ребенку лучше преодолевать испытания. После разрыва необходимо, чтобы окружение предложило ему наставников, которые помогут вновь обрести психологическую устойчивость, окружат активной заботой травмированную душу, обезопасят ее бытие, предложат ребенку проект дальнейшего существования.

Подобный способ размышления исключает любую линейную причинно-следственную связь: генетическая предрасположенность не является чем-то незыблемым, травма отражается на истории жизни, но не обязательно определяет весь дальнейший путь человека.

Любовь как метод социализации

«Теория привязанностей» предлагает метод этологического наблюдения — мониторинг, основанный на вопросах из области клинической психологии и введении ряда экспериментальных данных: были выбраны 112 «робких» детей в возрасте пяти лет[141]. Родители и воспитатели должны были зафиксировать несколько случаев проявления робости: ребенок отводит глаза, опускает голову, закрывает лицо ладонями, прячется за спиной матери или под предметами мебели, уходит подальше от других детей. Статистически выверенный опросник демонстрирует суть формирующихся между детьми и их окружением связей и позволяет описать различные типы этих связей: безопасные, уклончивые, амбивалентные и неочевидные. Наконец, после года наблюдений, всех детей, которым теперь исполнилось шесть, еще раз опросили, добавив к прежнему материалу новый — различные вербальные и поведенческие действия, имеющие прямое отношение к взаимодействию с испытуемыми: взгляд в глаза, близость, прикосновения и игры.

Результаты были однозначными. Дети, чьи связи с окружающими людьми оказались безопасными, охотно шли на вербальный контакт и всем своим поведением выражали желание взаимодействовать. Они слушались взгляда воспитателя, играли с товарищами. Благодаря выстроенным эмоциональным связям, процесс обучения таких детей протекал довольно легко.

Дети с амбивалентными связями меньше готовы были взаимодействовать с окружающими, больше конфликтовали, — что было ожидаемо.

Дети, которых отнесли к группе «робких», крайне мало взаимодействовали с окружающими людьми и столь же редко конфликтовали, не проявляя ни малейшей инициативы. Мудрые не по годам, они были отодвинуты в сторону, держались поодаль от коллектива — и охотнее, чем дети-«уклонисты», ловили брошенные на них взгляды, соглашались поиграть или пообщаться.

Подобное проявление робости может развиться в чувство стыда, когда ребенок окажется способным совместить представления о самом себе с представлениями других. К четырем годам он думает почти следующее: «От взглядов других мне становится дурно. Мне кажется, что они злятся на меня, — это все из-за их пренебрежительного мнения обо мне. Я чувствую себя плохо, когда другие на меня смотрят».

Чтобы поразмышлять над этими странными доводами, облечь в логичную словесную форму чувство, будто «другие смотрят на меня пренебрежительно», нужно иметь доступ к межличностным связям. Это «перекрестное» чувство возникает задолго до слов. Как только другой вторгается в ментальный мир младенца, младенец — в возрасте двух-трех месяцев жизни — начинает бояться, чувствуя на себе чужой взгляд. Он отводит глаза и закрывается рукой, чтобы не видеть того, кто на него смотрит. Однако большинство детей «бесстыдно» выдерживают взгляд других, ничуть не смущаясь. Разумеется, они не испытывают чувство стыда только потому, что еще не научились соотносить взгляды и слова. Они еще не испытывают смущение, которое может возникнуть в голове другого от простого факта, что кто-то выдержал его взгляд. Взрослый говорящий смотрит на своего визави «мельком», стараясь не смутить, а визави (другой взрослый, воспринимающий информацию) — более пристально[142]. Но если эти двое не равны между собой, тогда говорящий, наоборот, смотрит на собеседника пристально, а тот избегает встречаться с говорящим взглядом — совсем как в армии, когда подчиненный обязан смотреть лишь прямо перед собой, или во время судебного заседания, когда обвиняемый смотрит в пол[143].

Соотнесение взглядов и слов — результат культурного влияния. Подросший ребенок спонтанно опускает взгляд, и тогда взрослый (если дело происходит на Западе) говорит ему: «Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю»; это означает — он хочет, чтобы ребенок понял, кто из них двоих главный. В большинстве других культур взрослые соглашаются с тем, что ребенок отводит глаза, для них смотреть друг другу в глаза порой означает спорить, соперничать. Подобные сценарии межличностных отношений — до— и вневербальны, как в немом кино.

Мимика тоже участвует в этих бессловесных беседах. Вспоминаю одного ребенка из «Ассистанс публик», спавшего (в конце Второй мировой войны) на соломе возле ямы с нечистотами. Он был невероятно грязен, черен от зловонной жижи и мылся только тогда, когда уровень нечистот доходил до него. Он не страдал от этого, поскольку в те трудные годы семилетний мальчик был незаметным, кто бы стал на него смотреть? Говорить с ним? Но однажды появилась некая городская дама, которая решила, как тогда говорили, «взять шефство» над ребенком и забирать его из «Ассистанс…» по воскресеньям. Она любезно постаралась поскорей вымыть его и переодеть в чистое, но когда увидела, что там, под этим грязными лохмотьями, она не смогла скрыть гримасу отвращения. И вдруг ребенку стало стыдно того, что эта дама на него смотрит. Он впервые понял, что грязен и вонюч, — раньше, когда вокруг никого не было, он над этим даже не задумывался. И он ощутил враждебность по отношению к этой благородной даме, которая, желая помочь, только что унизила его. Ненависть, несправедливая в этом случае, может расцениваться как фактор защиты от стыда. Гиперчувствительный или испытывающий недостаток эмоциональных привязанностей ребенок не имел бы силы испытывать ненависть. Он отреагировал на происходящее с чувством безнадежного стыда. Он захотел бы «провалиться сквозь землю», спрятаться в воображаемой норе, чтобы только не видеть этот унизительный взгляд, гримасу отвращения. Ненависть стала его попыткой сохранить самоуважение, подавив стыд, однако не изменила неудачно выстроенную связь в лучшую сторону.