Читать книгу "Пангея - Мария Голованивская"

Зачем он представил эту хрупкую танцовщицу с лентами, в этот раз одетую в полевую форму цвета хаки с начищенными до блеска медными пуговицами? Лот читал, что всем его идейным замыслам в последнее время остро не хватало красоты, может быть, даже женской красоты.

Через неделю все уже судачили о новом увлечении Лота. Ему даже пришлось запретить несколько газет, позволивших себе сравнить Олимпиаду и Олимп, на который так ловко взошла танцовщица.

— Я говорил тебе, — грустно констатировал Голощапов, — что творцы — всегда изменники. Они не верят сильным мира сего, но только цинично используют их.

Лот понимал, что он интригует против Лахманкина, но согласился — и через два дня главред авторитетной общественно-политической газеты сидел в СИЗО за покушение на изнасилование несовершеннолетней и плакал, бесполезно вспоминая, где же он, шестидесятилетний гей, последний раз встречал хоть какую-то нимфетку, — не встречал, не знал, забыл, как выглядят! — а другой главред потрясенно рассматривал свою изящную итальянистую террасу, на которую щедро, от души опорожнилась ассенизационная машина, волшебным образом оказавшаяся во дворе, притом что двухметровый каменный забор из речной гальки остался совершенно нетронутым и в многомудрых электронных запорах не обнаружилось ни малейшего повреждения.

«Ту мач, ту мач, — пронеслось сожаление в редакциях и на кухнях, — Лот стареет и совершает ошибки». Но это был шелест, не голос, — голоса у них больше не было.

Он купил ей виллу в Ломбардии, куда вырывался при каждом удобном случае.

На закате долгими вечерами она сидела котеночком у его ног, гибкая, воздушная, послушная, готовая к любой ласке. «А теперь козочкой», — приказывал он, — и Ева радостно становилась на четвереньки, надевала пластиковые рожки и с меканьем бодала его в промежность. Иногда, вдоволь нащебетавшись о картье-шмартье (она любила ювелирные выставки, не пропускала ни одной) или насплетничавшись о подругах, она спохватывалась, делала важное государственное лицо и произносила пышные монологи о равновесии, своенравном характере времени, могуществе его, Лота, плоти и своей готовности стать его немой тенью, стать тенью Солнца, — заученные специально для этих встреч из цитатников мудрых мыслей. Лот поощрительно гладил ее по голове, целовал в пробор. Умная ему была не нужна, Тамара бы не потерпела, да и зачем ему вторая?

— Как ты стала лучшей в мире танцовщицей с изумрудными лентами? — спрашивал он. — Как вообще ты стала лучшей?

— В твоей стране есть глубинки, — отвечала она, кидая белый мякиш подлетевшей к балюстраде чайке, — там становятся кем придется. У нас в школе был именно такой кружок.

— Идеальная холка, — говорил он, гладя ее прохладную спину, — лучший в породе загривок. Какой у нас хлебный, благодатный Ташкент!

— Должен ли я чувствовать то же, что и граждане моей страны, чтобы понимать их? — Лот упорно терзал этим вопросом Лахманкина, который всякий раз принимался заново толковать очевидное.

— Нет, — ответил тот. — Правители и лучшие люди идут впереди, а народ сзади. Нет смысла оборачиваться. Но ты должен чувствовать, что Ева хочет развести тебя с женой и стать первой леди Пангеи.

— Интересно, — улыбнулся Лот, — продолжай.

— Посмотри, как теперь живут люди, — Матвей вопреки ожиданию Лота продолжил только первую часть своей речи, — все маршруты описаны в брошюрах по туризму, и твой описан. Все предсказуемо.

Лахманкин силился сказать умность.

— Ты болван какой-то, — печально сказал Лот. — А что ты думаешь о танце с лентами? И что ты думаешь о булаве, мяче, ленте и обруче? И когда, если учитывать все, что ты сказал, я смогу завершить свой храмовый парк?

— Лента струится, обруч охватывает, мяч катится, а булава грозит. Все это формулы обладания. Глядя на танец гимнастки, думай о том, что ее фигуры — это спорт, а не ворожба. А Иерусалим свой ты никогда не построишь.

«Казнить его», — крикнул внутри себя Лот, мысленно перенесясь на триста лет назад.

— Ты совсем сошел с ума, мой бедный Матвей, — сказал он вслух, но я все еще люблю тебя. Кто еще осмелится наговорить мне столько ерунды, делая вид, что отворяет ворота моим мыслям.

Лот похлопал его по плечу.

— Про парк я неточно, не до конца выразился, — снова заговорил Матвей, изрядно откашлявшись. Они вышли из овального зала с камином и низкими креслами, где Лот обычно беседовал, на балюстраду. — Не построишь, потому что для этого нужно три жизни. А у тебя, прости, есть только одна.

Она возвращалась с торжественного заседания новой партии, уже подозревая о главном изменении, произошедшем в ней. В сентябре ведь появляется столько плодов, вот и внутри нее образовался один, что не удивительно, ведь объятия его жгли огнем, и она вспыхнула от них, как пучок сухой соломы.

Эта вилла была лучшим местом их свиданий. Он пил чай, нежно поглаживая ее по волосам, по шелковистой коже шеи, поглощая темными глазами сливочное сияние закатного солнца.

Он усадил ее потом к себе на колени — хрупкую и гибкую повелительницу лент, поцеловал спину, пахнущую солнцем.

— Мой ад не здесь, — заочно ответил он Матвею, — здесь если и не мой рай, то мое чистилище.

— Ты сегодня станцуешь для меня? — обратился он к Еве.

— Я скучала, — тихо ответила она. — Я изнывала по тебе.

Лот не особо умел с женщинами. Он никогда не стремился придавать значение физическому обладанию. Но Ева владела искусством принадлежать в совершенстве. Она исполняла танец с ладонями Лота так, как она танцевала с лентами.

— Какой же ты сильный, — шептала она, — какой настоящий, хозяин, повелитель мой.

Они так и остались на верхней веранде, переместившись на просторный соломенный лежак. Когда наступил вечер, прислуга бесшумно принесла и расставила свечи, защитные ароматические курения от комаров, накрыла на маленьком столике в углу небольшой ужин с шампанским из красного винограда — именно его Лот любил пить на закате, находясь рядом с пресной водой.

— Я сделаю для тебя лучшую из твоих партий, — шептала Ева, уже лениво целуя его обмякшую ладонь. — Я приведу в ее ряды самых лакомых людей, и все они будут обожать тебя. Это самая устойчивая конструкция, это как танец с обручем.

Тесты подтвердили: она беременна.

Так любит ли он ее? И куда пропало желание завладеть им целиком, развести, женить на себе?

Он бывает нежен, это да, но при этом он никогда не выпускал своих слов на свободу. Впрочем, он бывает и груб и тогда перестает походить на самого себя.

Если он ее любит, он сохранит ребенка, и тогда они будут связаны навечно. Если нет, он прикажет прервать беременность и вскоре отрежет и ее — за полной ненадобностью для себя лично.

Влюблен ли он в нее?

Ей ведь больше ничего от него не нужно.

Вопреки всему, самому простому здравому смыслу: ни-че-го.