Читать книгу "Брачные узы - Давид Фогель"

Нужно было ждать, пока не закончится свадебный обряд в большом зале синагоги, откуда глухо доносились сейчас пение хора и густые звуки органа, которые неслись, казалось, совсем с другой, противоположной стороны. Торжественная мелодия выплескивалась на Зайтенштеттенгассе, кривую и круто взбиравшуюся в гору улочку, сообщая ей настроение радости и беззаботности, плохо вязавшееся с грубыми буднями обитавших здесь евреев, с трудом зарабатывающих себе на жизнь торговлей тряпьем и старой одеждой.

После быстрой ходьбы Гордвайль чувствовал усталость. Нелепые одежды стискивали его, стесняли движения. Он не мог отделаться от ощущения, что пришел на костюмированный вечер и лишь по этому случаю так странно вырядился. Возможно оттого, что раскаленный солнцем день был в самом разгаре и перед ним туда-сюда носились евреи, сгибавшиеся под грудами одежды, которые они таскали в руках или на спине, а напротив, на другой стороне улицы, на пороге обувной лавки праздно стоял низкорослый еврей, круглый человечек с острой бородкой и в похожей на плошку высокой и круглой шелковой ермолке, и оглядывал улицу с сытым и тупым выражением на лице, — да, возможно, именно из-за всей этой обстановки Гордвайль с большей ясностью осознал всю унизительную смехотворность своего положения. Все это было излишне, совершенно излишне, и по сравнению с главным не имело никакого значения. Перчатка, которую он снял перед этим и держал в руке, — даже та вдруг выскользнула у него между пальцев и упала на землю, и Гордвайлю пришлось нагнуться, как это ни было трудно, и поднять ее. К его счастью, в коридоре было прохладно и можно было дышать.

Тесть что-то сказал ему, и он машинально ответил. Остальные разговаривали между собой, стоя немного поодаль. Гордвайль и не заметил, как там, позади, тем временем прекратилось пение. Появился доктор Астель, дружелюбно приветствовал всех и поцеловал дамам ручки. И сразу же служка в официальном мундире объявил, что настала их очередь.

Немного времени спустя они уже оказались стоящими под свадебным балдахином в малом зале синагоги, и невысокий «рабинер» с коротко стриженной бородкой прочел то, что следовало прочесть. Сознание Гордвайля между тем полностью прояснилось. Он радостно подумал, что еще немного и все закончится, и он сможет освободиться от своих одежд. Затем раввин стал читать: «Вот ты…», ожидая, что Гордвайль будет повторять за ним слово за словом, но тот вдруг вспомнил детскую науку и прочитал весь стих с ощущением победы, одновременно надев кольцо на Теин палец. С мгновение раввин смотрел на Гордвайля убийственным взглядом, как если бы лишился из-за него заработка. В этот момент раввин походил на человека, собравшего все силы и изготовившегося рывком поднять тяжелый мешок, а мешок-то оказался полным мякины. С силой рванув на себя такой мешок, человек теряет равновесие и опрокидывается навзничь. Однако Гордвайль почему-то ничуть не переживал из-за «падения» раввина, он улыбнулся, но, сразу же вспомнив, что должен сохранять серьезный вид, согнал улыбку с лица. Раввин продолжал читать что-то. Помощник кантора тоже выводил рулады, и Tea слушала с огромным интересом. В конце концов свадебный обряд закончился, и Гордвайль почувствовал, что наконец свободен. После пожеланий счастья и удачи все расцеловались, и даже старая тетка приложилась к щеке Гордвайля с холодным аристократическим лобызанием. Затем все направились к остановке трамвая и поехали домой к барону фон Такко.

В маленькой столовой был накрыт стол. Была водка, ликер и разные закуски. Горделиво возвышалась запыленная бутылка токайского, разлива 1897 года, гордость барона. Кроме того были апельсины и вишни — первые фрукты в этом году, уложенные в образцовом порядке. «Итак, дамы и господа, прошу вас», — сказал барон и подвел старую тетку к ее месту во главе стола. Выпили за здоровье молодоженов, поели фруктов и закусок, поговорили, выпили еще раз и еще, в особенности молодежь, и жара в комнате сделалась невыносимой. Барон рассказывал о военной жизни и об известных когда-то «тайнах» двора, при этом скулы его покрылись сетью мельчайших красных сосудов, и капли пота выступили на квадратном лбу, под щеткой короткой и жесткой седины. Старая тетка рассказывала о своем покойном муже, бароне фон Хохберге, который был гусарским генералом. Затем доктор Астель с большим искусством повернул беседу в другое русло, более современное. Гордвайль почти задыхался от жары; ничто его не интересовало. Он страстно ожидал того момента, когда можно будет встать и выйти на воздух, не нарушив правил вежливости. Наконец — было уже шесть — старая тетка поднялась с места. Начали прощаться. Ушли Ульрих и доктор Астель. Гордвайль сразу же попросил у шурина другую сорочку, более мягкую, зашел в соседнюю комнату и сменил свои доспехи, ощутив себя в этот миг человеком, только что вышедшим из тюрьмы. Молодежь, Гордвайль с Теей и два ее брата, решили до ужина сходить в кино. Там было прохладно, но фильм оказался излишне сентиментальным и неинтересным, и Гордвайль был рад, когда он подошел к концу и они снова вышли. В этот день, день его свадьбы, который вообще-то должен был стать поворотным пунктом в его жизни, ему было так скучно и тягостно, как никогда раньше. Все казалось ему неудобным и словно покрытым удушающей и давящей пленкой. И, когда в десять вечера ужин в кругу семьи закончился и он мог встать и проститься, это явилось для него настоящим избавлением. Tea увязала лишь маленький узелок — остальные вещи должны были быть перевезены завтра — и отправилась вместе со своим мужем, Рудольфом Гордвайлем, в их новое пристанище — в его комнату, что в доме старой вдовы фрау Фишер, по улице Кляйнештадтгутгассе.

часть вторая_начало

10

Засушливое лето, почти без единого дождя, подходило к концу. Отзываясь шорохом при каждом дуновении ветра, в садах и аллеях шелестели сухие коричневатые листья, некоторые еще на деревьях, большинство же на земле. Ночи стали уже холодными, и нередко на рассвете была видна на мостовых и на жалкой травке по берегам Дунайского канала тончайшая корочка инея.

В городе на каждом шагу бросались в глаза коричнево-бронзовые загорелые лица — лица людей, недавно или только накануне вернувшихся с дач, морских и горных курортов, и тех, кто оставался в городе все лето, но вовсю купался и жарился на солнце на многочисленных общественных пляжах в черте городе и окрестностях. Театры, Опера и кино открыли новый сезон, кафе заполнились, магазины и заводы снова работали в полную силу.

Лето выдалось в высшей степени засушливое и знойное, и те, кто был вынужден оставаться в городе, дышали не воздухом, а какой-то красно-желтой металлической взвесью, смешанной с удушающей вонью автомобильных выхлопов и плавящегося асфальта, — они вдыхали ее, обжигались и стонали. Но теперь лето близилось к концу, и на душе у людей скребли кошки, причем как раз у тех, кому оно причинило наибольшие страдания.

Было воскресенье, одиннадцать утра. Гордвайль встал ни свет ни заря и несколько часов работал, пока жена спала, а теперь одетый лежал навзничь на диване, который служил ему постелью и на котором сейчас были навалены грудой одеяла и подушки. Tea встала несколько минут назад в отличном настроении, спрыгнула с кровати и, поймав Гордвайля около стола, подняла его со стула, как берут на руки годовалого ребенка, и, бегая по комнате, стала качать его на руках. Она была в одной длинной ночной рубашке, он же полностью одет и обут. Поукачивав его так недолго, она взяла его за руки, как ребенка, которого учат ходить, и заставила танцевать, громко смеясь и крича: «Ну, кролик, ты все-таки прелесть что за малыш, несмотря ни на что!.. Отрада моей старости!..» И на этот раз, как всегда, когда она брала его на руки, Гордвайль всячески противился; со слабой, вымученной улыбкой он молил ее и требовал одновременно: «Прекрати, Tea! Оставь меня в покое, прошу тебя!» Но Tea и не думала отпускать его, пока совсем не обессилела. Прерывисто дыша, она произнесла: «Ну, кролик, целый день я бы все-таки не смогла таскать тебя так!»