Читать книгу "Книга запретных наслаждений - Федерико Андахази"

— Радуйся, Иоганн, с этого мига ты обретаешь бессмертие. Верни жизнь этому святому месту, вызволи его из мрака и приведи к свету. Тебе незачем использовать его тайком, как будто ты разбойник. Подари этому месту второе рождение и преврати в святилище, где суждено возникнуть и приумножиться Слову, дабы добралось оно до всех людей в мире.

Услышав эти слова, Гутенберг разразился детским плачем. Его затрясло так, что он не мог произнести ни слова. И тогда святой наклонился, успокаивающе притронулся к спине Гутенберга и продолжил:

— С этого дня ты должен покрепче держать факел, который озарит светом землю во славу Небес и людей. Все народы, обитающие в мире до самых крайних его пределов, включая идолопоклонников в землях далеких, коих еще не затронуло Слово, — все смогут читать и таким образом воспринимать священные истины, распространять и приумножать их, словно огонь, передаваемый с факела на факел. Ты получишь признание за свою работу и будешь провозглашен бессмертным теми самыми святыми, которых тебе предстоит обессмертить.

А потом наступило долгое молчание. Иоганн поднял голову и обнаружил, что призрак улетучился так же загадочно, как и появился. И тогда с ним заговорил совсем другой голос. Гутенберг не смог бы объяснить, откуда тот исходит. Казалось, звуки раздаются отовсюду и в то же время ниоткуда, как будто бы на самом деле они зарождались внутри его головы.

— Не слушай его, Иоганн. Отступись от своего намерения раз и навсегда. Ты хочешь стать бессмертным, чтобы люди запомнили тебя на веки вечные? Это понятно. Но какую же цену ты готов заплатить?

Разве мысли тебе подобных настолько святы и чисты, что их можно высказывать всему человечеству? К тому же откровения праведных книг слишком возвышенны, чтобы низводить их до уровня толпы. Сумеют ли простецы их усвоить? Ведь они даже не умеют читать! И, кстати говоря, сколько книг заслуживает распространения и приумножения? Ты что, не видишь опасности?

Иоганн, людей недобрых и злонамеренных больше, чем мудрых и хороших. Если твое изобретение попадет в чужие руки, твои благие намерения будут использованы ко злу. И память о тебе вовсе не будет благословенна — ее запятнают страшнейшие проклятия. Найдутся люди, чье умение писать будет столь же соблазнительно, сколь и ядовито. Сердца их, горделивые и гнилостные, наполнят гнилью и надменностью тех, кто позволит себя запутать прекрасными словами. И наоборот, без твоего изобретения такие люди останутся в темной тесноте, они не смогут рассеять свой яд по земле, по поколениям, по эпохам. Если ты откроешь людям свое изобретение, они сами преисполнят бедами и пороками все возрасты, все сословия. Ты увидишь, как тысячи душ разлагаются из-за одной-единственной разложившейся души. Зло от чтения будет распространяться как чума.

Ты увидишь молодых людей, извращенных книгами, страницы которых наполняют души ядом.

Ты увидишь юных девушек, пораженных гордыней, развратностью и коварством по вине книг, которые наполняют их сердца злом.

Ты увидишь матерей, которые оплакивают своих сыновей.

Ты увидишь отцов, которым стыдно за своих дочерей.

Иоганн, не слишком ли дорого бессмертие, которое обойдется во столько слез, во столько скорбей? Хочешь ли ты добиться славы такой ценой? Не пугает ли тебя ответственность за эту славу, которая бременем ляжет на твою душу? И вот я снова умоляю тебя, Иоганн, — позабудь о своем изобретении и живи так, как жил. Думай о нем как о соблазнительной, но гибельной мечте, воплощение которой было бы свято и полезно, если бы сам человек был хорош. Однако человек плох. Да неужели вооружать людей злонамеренных не есть пособничать их преступлениям?[44]

Гутенберг в смятении вскочил и попытался понять, откуда исходит этот голос. Но никого не увидел. Он обернулся — и сзади было пусто. Голова гравера кружилась, он понимал, что стоит перед сложным этическим выбором. Как он должен поступить? В этот момент раздался страшный скрежет, и Иоганн увидел, как разбросанные по полу кости сползаются в одну точку и соединяются в правильном порядке. И вот скелет поднялся с пола и пошел к Иоганну. Его шаги по каменным плитам отдавались деревянным клацаньем. Ужасный кадавр сел на подоконник разрушенного окна и зашевелил белой челюстью; раздался тонкий резкий насмешливый голос:

— Не обращай на них внимания, Иоганн, бессмертие — это просто химера. Уж можешь мне поверить. Да разве тебе хотелось бы выглядеть так, как выгляжу я, — столетиями, целую вечность? Ведь было уже сказано Иисусом: «…кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее…»[45]Нет ничего такого, чего нельзя было бы купить за деньги: почести, признание, титулы, отпущение грехов.

После этих слов скелет встал с подоконника, наклонился к Гутенбергу и, окатив его ледяным зловонием, прошептал на ухо:

— Купить можно даже Небеса.

Иоганн отстранился, чувствуя отвращение и страх; казненный разбойник скрипуче рассмеялся и снова заговорил:

— Если Святейшая Церковь достигла вершины мира, стоя на своих золотых колоннах, на своих несметных сокровищах, — чего же ожидать от простого смертного? Для достижения цели, Иоганн, тебе потребуются деньги. Деньги, которые — не стоит даже и напоминать — ты сам можешь изготовить. Ты желаешь послужить Богу? Да ты никогда этого не сможешь и дело свое не сумеешь осуществить без денег. Посмотри на своего отца: он стал изгнанником, он жил в самой жалкой бедности, он упускал свои возможности, точно воду меж пальцев. Неужто ты полагаешь, что теперь место старого Фриле одесную от Всевышнего? — Мертвый разбойник издал саркастический смешок. — Даже бессмертие имеет свою цену.

Скелет помолчал, затем заговорил уже без смеха, суровым тоном:

— Иоганн, никому не открывай своего изобретения, сохрани его для себя и получай с него всю выгоду. Распространяй книги, не важно, какого содержания, — ведь ты никому не судья. Воспроизводи их десятками, сотнями, тысячами и не проверяй, святые они или запретные, церковные или еретические, — следи за тем, чтобы они были ценными и чтобы за них платили.

Часть вторая

1

Дождь падал на Майнц стеной. Буря опередила наступление ночи и заставила купцов позакрывать свои лавки. Лоточники с площади безуспешно пытались удержать бьющую по ветру парусину; порою бывало и так, что с места срывались целые палатки. Вместе со струями дождя ветер завивал в круговерть листья и рыночную зелень. Тыквы раскатывались по брусчатке во все стороны, подвешенные ягнята, как живые, трепыхались на своих крючьях. Молнии били в башни собора, и близкие раскаты грома вторили ослепительным вспышкам. Люди в панике искали себе убежища, оскальзывались на мокрой мостовой, сталкивались друг с другом. И дело было не только в древнем страхе перед ненастьем. В городе царил новый, живой страх перед любыми более или менее неожиданными переменами. С тех пор как смерть вошла в Монастырь Священной корзины и тень ее пала на весь Майнц, люди ощущали на себе ее мрачный надзор. Ночь перестала быть спокойным прибежищем для отдыха; даже самые доверчивые горожане запирали двери на засовы и укрепляли ставни задвижками, а ложась в кровать, прятали нож под подушкой.