Читать книгу "Маленькая Обитель - Пьер Пежю"

Наконец он приподнял ее, вытер ноги своей курткой и посадил в пену. Вокруг них все было тихо. В ближайших рощах — лишь стук клюва дятла, хруст ветки. Во время этих прогулок Воллар почти не разговаривал с Евой. Молчание против молчания. Он старался ходить медленным шагом. Помогал ей пережить тысячи разнообразных ощущений. Как-то раз, после очередного купания ног в потоке, Воллар, стоя, как обычно, откашлялся и пошел вперед, высоко поднимая колени, затем с забавной серьезностью стал декламировать: «Однажды цапля на своих длинных ногах, со своим длинным клювом, вытянувшимся на конце длинной шеи, отправилась неизвестно куда…»

Ева, сидевшая на камне и согревавшая ноги курткой Воллара, казалось, смотрела на него и слушала, а он растягивал слова и звонко произносил в тишине: «Она вышла к реке… Волны были прозрачны, как в самые погожие дни…»

Книготорговец изображал гордую осанку цапли. Поднимал лапы, вытягивал шею. В ботинках у него было полно воды. Он повторял: «прозрачны!» и, наклонившись вдруг, вспенивал воду, словно карп или щука. И опять повторял: «с длиииинным клювом… Длиииинной шеей!» Вдруг, когда Воллар театрально произнес: «Все тянулись к берегу, птице оставалось лишь поймать…», он заметил, что Еву бросило в дрожь. Она побледнела. Глаза ввалились и заблестели. Он испугался. Укутал ее в куртку, откуда выглядывала маленькая удивленная головка, затем поднял ее на руки и спустился по дороге к специализированному центру.

Сколько раз приходил он за Евой, чтобы повести ее на более или менее дальние прогулки по причудливым местам Большой Обители? Ждала ли она его? Доставляли ли ей удовольствие эти эскапады?

Он гулял с нею среди дикой природы, между зелеными бархатными стволами и нагромождением скал и ветвей. Но Ева уставала все быстрее и быстрее. И по-прежнему не реагировала. Несколько раз она пыталась сама бросить камни в воду. Казалось, наслаждалась ходьбой по воде. Но оставалась непостижимой. Заметив усталость девочки, Воллар старательно поддерживал ее, но стоило ей споткнуться, как он поднимал Еву сначала на руки, затем на плечи, иногда указывая пальцем на дерево, вершину, облако или же останавливался, чтобы она послушала клич ближайшего дятла.

В деревнях, по которым он проезжал на своем грузовичке, Воллар покупал шоколадные батончики, булочки с изюмом, душистый хлеб, но Ева едва откусывала маленький кусочек. Она была почти не в состоянии идти.

Когда он нес Еву на плечах, она казалась ему легонькой, слишком легкой, и он поддерживал ее за запястья до тех пор, пока она не засыпала, прижавшись щекой к его шевелюре. Они шли вдоль стен монастырей, отдыхали на скамейках, встречали прохожих. Заходили в затерянные в лесу часовни. Однажды, когда их застал сильный дождь, Воллар ударом плеча выбил дверь лесной хижины. Развел огонь, стал рассказывать басни и изображать полет крупных хищных птиц.

Но Ева сидела молча. Почти неразличимая за перегородкой из матового стекла, она будто отражалась в зеркалах великой пустоты.

Как-то раз они повстречали таких же молчаливых монахов в белых стихарях, которые бродили по перелескам с корзинами в руках, наклоняясь к корням и опавшим листьям.

Для Воллара Ева становилась маленькой Обителью. Молчальницей, не принесшей обета молчания. Бледненькой монахиней. Девочкой-затворницей. Ребенком, лишенным голоса и радости, лишенным детства. Но в ходе этих блужданий по Обители, как ни странно, рядом с этой девочкой Воллар ощущал не подавляющую тяжесть ужасной катастрофы, а необъяснимое умиротворение, облегчение, успокоение, вызванное ритуалом медленного хода, тишиной и созерцанием самых незначительных вещей. Каким образом такое маленькое существо, посылающее столь мало сигналов, могло вызвать у него это ощущение хрупкого равновесия, неустойчивой, но благотворной необходимости? Смутное чувство, что все могло свестись к этому хождению от книжной лавки до больницы, особенно усиливалось, когда он вместе с Евой отправлялся из специализированного центра на дикую природу. Он прекрасно понимал, что это ощущение временно. И с горечью предчувствовал конец этого неощутимого, как дым, согласия, отчетливо сознавая, что девочке не вылечиться, даже ее состояние улучшится, что чудеса — не более чем соединение искусства врачевания и случайности.

Несколько дней жизни посвятить прогулкам в обществе девочки, согретой солнечным светом и припорошенной пыльцой, среди великолепия лугов и лесов, ему было достаточно. Когда он держал крохотную ручку в своей, собственное тело стесняло его меньше, и, вернувшись домой, оставшись в одиночестве над лавкой Глагол Быть, он легче переживал бессонницы, во время которых борьба между пугающими фразами и теми, что хранились в памяти, утрачивала мучительную силу. Засыпая перед рассветом, он иногда видел во сне, как ходит один по Обители, среди нагромождения серых скал, что он потерял малышку, ищет ее, зовет.

Ева становилась ребенком, которого у него не было и никогда не будет ни от одной женщины. Ощутимая радость Воллара-пустоцвета: «Да, радость, радость, которая могла бы быть, если бы я… радость, которую должны испытывать те, кто может сказать «мое дитя», те, кто может спокойно думать «мой сын, моя дочка… Мой малыш, он здесь, рядом со мной, какой доверчивый… Вот он засыпает, а я не сплю… Он засыпает с этой тряпочкой в руках, с истрепанным вконец плюшевым зверьком. Он дышит, он здесь… Я глажу его мягкие щечки, пушок на затылке… Он нуждается во мне, как я нуждаюсь в этом запахе рождения, витающем вокруг него…» Те, кто действительно имеет детей, осознают ли они, что означает обыкновенное чудо обновления жизни? Понимают ли они, что такое энергия детства? Ощущают ли они силу незаметного, удивительного, игривого «да», позволяющего осуществиться продолжению рода, того «да», что повисает над наихудшим, как веточка новой надежды?»

Ева становилась также ребенком, каким был Воллар, каким мог быть в недостижимом прошлом. Обманчивый дождь слов «я вспоминаю» проливается всегда. Внезапное возвращение в детство. Я вспоминаю о кладбище мух, убитых ударом тряпки и выложенных на полу, синих, слегка окровавленных мухах. Я вспоминаю о раненой птице, найденной в уголке сада, птице, которую добили скорее из тревожного любопытства, нежели из сочувствия, подержав ее головку в воде бассейна. Я вспоминаю о глазах, распахнутых в черной ночи, и о двери шкафа, остававшейся приоткрытой, так как оттуда должна была выскочить какая-то штука. Я вспоминаю о том дне, когда болел гриппом, страдая от жара, лежал один, завернувшись в одеяло, читал сказку, в которой снег валил крупными хлопьями. Зачарованный всего двумя словами: «Шел снег…», я, будто поразившись странной тишине, неожиданно поднял голову и обнаружил, что за окном, на улицах города каким-то чудесным образом пошел снег, и все становилось белым. Могущество сказки! Преображение мира через снег и слова. Я вспоминаю о долгих минутах неподвижности, моментах наблюдения, так и не закончившихся ничем в детстве. Я вспоминаю о ненадежной защите того неловкого тела, которое все растет, полнеет, и об одиночестве за очками с толстыми, как люки подводной лодки, стеклами. Отвратительное воспоминание об обеспечивающем защиту одиночестве и ужасной растерянности.

Пока длились прогулки, призраки детства бродили вокруг Воллара, как будто Ева обладала властью притягивать их, приручать. Чем молчаливее была Ева, тем ближе возникали призраки.