Читать книгу "Мост через канал Грибоедова - Михаил Гаехо"

– У меня такое чувство, что сейчас должно что-то случиться, – сказал Жуков, и стоящий в углу тубус с картиной Репина заскользил по полу и со стуком упал.

– Долгая речь должна иногда прерываться. – Жуков разлил по стаканам остатки водки (или вина, в зависимости от того, что оставалось в бутылках).

– Похоже на то, что мне напоминают о деле, которое надо сделать, – пробормотал Ипполит.

«Может быть, его нужно называть Аххи-нас?» – подумал Носиков.

– Человек сложнее, – произнес Ипполит, не прикасаясь к стакану, – и нитголлох, он же бум-хаззат, появившись на пустом, так сказать, месте, должен быть вписан в окружающий мир, в его историю. То есть его память должна быть согласована с реальностью мира, а для этого мир должен быть подстроен под его память, следовательно изменен в своем прошлом. Это кажется невозможным, но если представить мир, который не сотворен один раз навсегда, а такой, в котором каждый миг является мигом творения, – то есть мигом, в который мир создается заново вместе со всем своим прошлым, – то в таком представленном мире нет ничего невозможного. Ну а если сотворенное выглядит так, словно оно произошло в ходе естественного процесса, то в этом, мне кажется, есть некий знак совершенства.

Жуков встал, подошел к упавшему тубусу с картиной Репина, медленно поднял его и прислонил к стене.

Ипполит (может, все-таки Аххинас) молча смотрел на него.

– Иногда высказанная мысль должна сопровождаться минутой молчания, – сказал Жуков, садясь на место.

– Да, – согласился Ипполит, – потому что когда мысль становится высказанной, это для нее скорее похороны, чем рождение. Но если тебя смущает слово «сотворен» или «создан», которое я употребил с ненужной торжественностью, можешь заменить его словом «возник».

Тубус с картиной Репина соскользнул по стене и упал со стуком.

– У меня такое чувство и было, что это случится. – Жуков засмеялся и пальцем показал на тубус.

– Так вот, – продолжал Ипполит, – я, изначально будучи нитголлохом, оказался полностью вписан в этот мир. Правда, у меня нет родителей и нет родственников, есть только детский дом, который занимает место родителей в моих ранних воспоминаниях. И знаете, я никогда не испытывал желания докопаться до своих корней, отыскать там какого-нибудь дядю или двоюродного брата, – ну даже кого-нибудь из детдомовских друзей, которых я вроде бы помню, но не задумываюсь, существуют они в реальном мире или только в моей памяти. Я мог бы, конечно, попробовать, и мир, возможно, качнулся бы и выплеснул из глубин своего непроявленного какую-нибудь полузнакомую фигуру, которая тут же нашла бы место в моей памяти. Но кем-то там наверху выбрано экономное решение вопроса – чем приводить мир в соответствие с моей памятью, проще сделать так, чтобы у меня не было желания проверять детали этого соответствия. В общем, со мной понятно, но вот наши непроизносимые – Астрегежит, Астачахи, Асшорохино – до того, как буква Б в их именах заменилась на А, оказались в сложном положении.

Жуков снова встал, подошел к тубусу с картиной Репина, поставил его, прислонив к стене.

– Мне хочется сделать глубокий вдох, – сказал он.

– Эти непроизносимые, – повторил Ипполит, – вообще не имели шансов вписаться в реальный мир с такими именами. Ни в качестве человека с правами, имеющего прописку и паспорт, ни в качестве нелегального эмигранта из неизвестно какой страны. Даже мне трудно представить их состояние в то время.

– Но ты ведь, как я понимаю, как раз нормальный человек, что тебя не устраивает? – спросил Носиков.

– И ешь, и пьешь так, что не всякий нормальный может, – подтвердил Жуков.

– Хочешь знать, чем плохо быть нитголлохом? – спросил Ипполит.

– Ну да, – сказал Носиков. – Хотя никак не могу привыкнуть к этому слову.

– Нитголлох так или иначе зависит от своего шнабмиба, хотя не всегда подозревает о своей зависимости. Вот ты, сам, например, – Ипполит посмотрел на Носикова, – что заставляет тебя проводить вечера, слоняясь по городу в компании Петрова и его нитголлохов, приравненных к кавказской национальности? И заметь, я уверен, что ты выходишь на них без всякого компаса и не договариваясь о месте встречи. Это зависимость, и она угнетает, знаешь ты о ней или нет, – когда больше, когда меньше, когда по-разному.

– Они, стало быть, нитголлохи? – с запинкой в голосе произнес Носиков.

– Произноси это слово почаще, и ты привыкнешь, – посоветовал Ипполит.

– И я тоже нитголлох?

– Каждый из нас в каком-нибудь роде нитголлох или бумхаззхат, у каждого есть свой шнабмиб, возможно и не один. И если уж выбирать, то я хотел бы не случайного человека видеть своим шнабмибом, а стоять за широкой спиной настоящего лидера.

– И когда это случилось со мной?

– Ты должен это знать лучше, чем я.

– Жваслай Вожгожог? – Носиков вспомнил, что тот своим зимним профилем подозрительно был похож на Петрова.

– Не спрашивай меня так, как будто я все знаю, – вздохнул Ипполит. – А театр, который был перед тобой сделан, – это не я придумал. Есть такой человек, который мне встретился, могу назвать его учителем. По виду – бомж, а на самом деле – святой, я думаю, старец.

– Что-то сейчас случится, – воскликнул вдруг Жуков.

Прислоненный к стене тубус с «Бурлаками» немного помедлил и, соскользнув по стене, упал с негромким стуком.

– Напоминание о том, что пора приступать к делу, – сказал Аххинас.

78

Этого старца я встретил около станции метро.

Шел дождь, когда я опускался под землю, а здесь, когда вышел, было тепло и сухо.

На площадке у выхода играл аккордеон. Люди раздвинулись в круг, а он, старец, танцевал. Глядя сзади, я думал, это бомж, а увидев спереди, понял – старец. Не в том смысле, что – старик, а в том, что – просветленный. Он танцевал и, кажется, каждое его движение в танце было исполнено глубокого смысла. Хотя одна нога у него, я помню, почти не гнулась.

Другие люди тоже входили в круг танцевать, да и мне почему-то захотелось подвигаться телом, но музыка кончилась. Старец ушел, скрылся в толпе. Кто-то, почти молодой по сравнению, вел его под руку. Я пошел за ними, держась на достаточном расстоянии.

Двое присели на камни церковной ограды. Рядом стоял пустой ящик, словно заготовленное место для третьего. Молодой достал бутылку вина.

Мне казалось, что они сейчас начнут говорить о чем-то значительном и, кроме того, о чем-то, имеющем значение и для меня лично.

Старец (словно обернувшись на короткое время бомжом и нищим) обратился с просьбой к человеку, проходившему мимо, тот бросил ему монету.

Этот прохожий, который шел впереди, тоже нес в себе что-то очень важное для меня, я это чувствовал с полной определенностью. Точнее сказать, обладал какой-то притягивающей по отношению ко мне силой, словно липкие тягучие нити тянулись между нами. Я смотрел ему в спину и ждал, что он обернется, но он не обернулся. Я с трудом удержался, чтобы не броситься его догонять.