Читать книгу "Икс - Дмитрий Быков"

— Давно?

— Шесть лет.

— Дети есть?

— Дочке год.

— Дочка? Хорошо. Назвал как?

— Анной, как тебя.

— Спасибо.

— Да за что ж спасибо, это жена захотела.

— Вот видишь. Опять чем случайней, тем лучше.

— Но ты пойми! — сказал он с болью, чуть не со скрипом зубовным, чувствуя, как трещит по швам вся его жизнь. — Не знал же я, что тебя встречу!

— Что ж не искал?

— А знал я, где искать? Я в Ленинграде этом пять лет не был.

— А я хотела написать, — она потянулась мечтательно. — Как прочитала первую часть, так и решилась. А потом думаю — нет, еще чего… Испорчу все дело ему…

— Не испортила бы.

— Да у меня самой тогда было, знаешь… — Закурили, оба глубоко затягиваясь, затрещали папиросами. — Нехорошо было. Мать болела. Работы не было, еще потом всякое…

Он хотел спросить о муже, но удержался: захочет — расскажет. Она молчала, только гладила его по голове.

— А это что тут?

— С войны шрам.

— Хорошо ударили.

— Шашкой.

— Как же ты пишешь?

— Да я, может, и не писал бы без него. До войны разве я бы мог? Совсем не та была голова…

— Подумай только. Всех бы так, по голове-то…

— Не говори.

Теперь, утром, когда она ушла, пообещав вечером вернуться к нему, он сидел на кровати, гладил шрам, думал и не мог выдумать: куда ему с Панкратом? Куда Панкрату с Анфисой? Что он скажет Манюне и скажет ли что? Как ему теперь с этой женщиной, не похожей ни на новых, ни на старых, ни на комсомолок, ни на дворянок? Кто она, почему он ничего не знает о ней, почему она, неизвестная, родней ему всех других? Был уже полдень, а он все не оделся. Надо было наконец пройтись, остудить голову; и он вышел в февральский петербургский день, не успевший просветлеть и уже угасавший, в мокрую серую метель.

Ленинград обступил, облепил его, как в детстве тюлевая занавеска — бабушка сажала Кирилла на подоконник, строила с ним тюлевый дом; он детство помнил плохо, после ранения еще хуже, всплывали не слова, а картинки — мир сквозь тюль. Самый воздух тут был густ, полон теней, столько всего тут было — нельзя жить в городе, где столько всего было и миновало; каждый шаг приходился на могилу, все ходили по чужим бесповоротно оконченным жизням. Как же мы живем, столько раз себя хороня? Вот и называется по-другому, Ленинградом, и во дворцах все другое, — как же можно всякий раз начинать что-то новое, когда со старым не разобрались? Ведь придет, настигнет, как из прошлого вдруг пришла к нему женщина, которой он не знал, которая должна была встретиться прежде, — а он до этого прошлого не дожил, не успел, и вот теперь у него чужая жизнь. Почему, откуда он так знал ее, почему сначала написал, а потом встретил? Может быть, в самом деле свойство гения — так менять под себя мир? Ведь и Пушкин, и Лермонтов сначала написали, как их убили. Но отчего-то эта мысль не тешила, а пугала. Ни в коем случае нельзя убивать Панкрата. Но писать ему новую жизнь он теперь тоже не хотел — нет, только Анфиса.

Три часа шатался он по городу, которого не знал, заходил в магазины, в пивные, задыхался среди мокрых шуб, один раз его узнали, одобрительно кивнули, не ответил. Вот бы встретить ее сейчас, — но таких случайностей не бывает, это слишком. Показалось было, что она, — нет, она на службе. Чувствуя, как разгорается в нем страшная жажда, более жгучая, чем любая телесная похоть, — жажда слиться не с ней, а с собой, своим настоящим, так долго от себя таимым. Он поднялся в номер и тут испугался всерьез: что, если не придет, если помешают любые случайные обстоятельства? Задержат на службе, аврал. Муж — ведь был какой-то муж? В то, что передумает, Шелестов не верил: такое — ТАКОЕ — всегда взаимно, иначе мир бы рухнул. В шесть не было, в семь не было. Ведь не спросил фамилию, ведь и адрес той комнаты, с казашкой, помнил смутно! Володарского, Володарского… Ничего, найдет. В восемь в дверь постучали, он кинулся открывать — коридорный принес конверт. В конверте была ее фотография, выцветшая, рыжая, срезанная, словно кто-то был там с ней рядом — муж? — и не хотела показывать. Тут же и записка, подозрительно детским, сильно наклонным почерком, совсем незнакомым: «Я считаю себя теперь совершенно свободной», без подписи.

Что это все значило, черт бы ее побрал совсем? Издевательство, бред.

— Откуда у вас это?

— Женщина передала, сказала — в руки.

— Где?!

— Внизу была, ушла сразу.

— Вернуть! Черт! Когда!

— Сейчас только, может, догоните…

— Ах, мать вашу так! — прыгнул в сапоги, на ходу влезая в куртку, ринулся вниз по лестнице, да какое: метель, сумятица, вечерняя мокрая толпа, яростные гудки авто у вокзала. Сволочь, дрянь. Вываживает. Но ничего, мы это сами… «Что я не так сделал?! Всегда все делаю не так». Билет у него был на завтрашнее утро, но он похерил этот билет. Он до полуночи боролся с собой, а потом побежал на Володарского; дом нашел сразу — вот она, глазная писательская память! — мельком подивился планировке, лестница номер пять, квартиры три, семь и шестнадцать, безумие, а не город, — взлетел на третий этаж, прочел список жильцов. Эркенова, три звонка. Вышла казашка, злая, заспанная, в халате.

— Ну? Что вы?

— Где подруга ваша? — не здороваясь, задыхаясь.

— Откуда я знаю.

— Но она живет же с вами тут!

— Никогда не жила. Это она в гости вас вчера приводила.

— А где живет?

— Не знаю я. Что вы кричите? Случилось что?

— Случилось! — заорал он. — Говори, Азия, говори! Где она!

— Я вот вам сейчас покричу, — сказала она испуганно. — Квартиру всю перебудишь. Ну чего тебе? Не знаю я, где она.

За спиной казашки нарисовался в коридоре квадратный, с бугристыми плечами, — хахаль, сосед?

— Чего вы, гражданин? — спросил он покамест мирно, но видно было, что сейчас разговор будет другой. — Чего ночью?

Шелестов принялся лихорадочно хвататься правой рукой за левую полу, за незримую шашку, — давно не был в бешенстве, забыл этот странный тик.

— Я ищу женщину, — начал он.

— Так не по адресу, — хохотнул бугристый.

— Я женщину ищу! — повысил голос Шелестов. — Вчера была тут со мной! У меня после нее кошелек пропал, — нашелся он, — украла кошелек!

— Не стала бы она кошельки красть, она приличная! — вступилась казашка с азиатским бешенством, даже акцент прорезался. — Что говоришь, на кого говоришь!

— В милицию надо, товарищ, если кошельки. А здесь чего ж? Людям на работу вставать. Баламутите только. Вон в милицию, за угол…

— А, черти! — заорал Шелестов и сбежал в метель. Город этот его морочил. Из любого двора скалились призраки, чужая жизнь хватала за ноги. Вдруг померещилось, что она непременно там, в гостинице. (Она и была там, бродила у входа, но, не решившись зайти, ушла, растворилась, поминай как звали.) Он так резко представил ее там, внутри, — без него не пускают в комнату, ждет у стойки, кусает нетерпеливо губу, — что побежал в «Октябрьскую» шибче зайца, но, конечно, никто его не ждал. Он весь день провалялся на диване и убыл с вечерним поездом. Зато с Анфисой теперь все было ясно.