Читать книгу "Ослиная челюсть - Александр Иличевский"

Что видела она? Сказать нельзя. Что может видеть дух в своем движеньи, клубясь меж сгустков темноты и сна? Что может зеркало, завесой слепоты восставшее меж зрением и смертью, увидеть, кроме мелкой, зыбкой ряби на опереньи пустоты? Все дело в шепоте, в глухом оброненном звучаньи.

Еще сквозящий шелест не угас, еще влекущая опасность рядом, но он уже, скользнув, как рыба в воду, преследует свое исчезновенье, так и не вняв, что лишь мгновение назад он был мертвее мертвых.

Блик несется вслед, поверхность возмущая, отслеживая местонахождение его под роговицей цвета меда.

4

День, перешедший в число забвения, в дату, которую припоминаешь, подобно зрячему, блуждая на ощупь в плоскости темноты, набранной слабым Брайлем. Календарь темноты, нанесенный на тело, сотканное из прикосновений любви, чью дату смерти ты силишься понять, есть исчисление пустоты – твое изобретенье.

Видео

А это – наш Гарик. Сейчас он ударит себя по скуле – комар: вот он и сморщился.

Но очевидно – удар не в цель свою просится. Стакан с Black Label вот-вот лопнет в его кулаке.

Входит Яша Эйдель… запоздав, говорит жене:

– Представляешь, я ведь Симу на «сачке» в ГЗ у лифтов встретил, заболтались, покурили – еле вырвался. Семинар Арнольд наметил – «Бифуркации культур», – Симка врет, то – каламбур. Вместе мы зашли в мехмат, Лева Тоцкий был нам рад – защитился у Арнольда он дней пять тому назад и не оклемался толком.

А это – Ольга. Она красива. Очень. Она ждала долго, и теперь просрочен провал: Гарик мажет. Комар резв на страже комара живого, так как нет второго – даже примерно – такого, и спасается балконом, из двери которого дует майским пухом, одеколоном Gillet: Боря выбрит сегодня и, на воздух выйдя, курит.

Напряженность выдыхает Ольга.

Игорь мрачно рисует профиль на салфетке, вниз смотря соседке чуть повыше колена.

Рвет на вспышки сирена вечер на Прудах: у Садового вяжут Май за просто так – за бензин мента, за «макара» сажу.

Это – вечеринка. Эти – Гарик, его Ольга, Ира, Игорь… А вот Борька – уже рядом с полкой: начинает жертвы чтенье с корешка. Вот две привнесенных кем-то (Игорем?) девы – неприкрыто стройных – «смотрят» Ольгу: она чем-то раздражена. Эйдель пьет украдкой от жены своей зоркой (окрик: «Яша, это же водка!»), но, видимо, в целом сладкой, раз послушен ей коброй под дудку устного маскарада: счастливым так мало надо. Ближе к девам Борька постепенно в три приема с Музилем раскрытым: ломко, робко, как обложка, красный. Гарик ставит Kind of Blue – возглас:

– Пластинка просто праздник. – Дева – Борику.

Ольга пьет залпом, ей горько.

Оператора внезапно ловко удаляет, прильнувши, Ирка, фокус смыв поцелуем, восвояси влажные спальни – обрывается кадр.

Главный пробой в монтаже – и мы движемся по квартире теперь через час в 1:15 (судя по цифрам в углу экрана) и вдруг замечаем, что исчез наш Гарик, а Игорь тщится отвлечь от себя колено, тогда как Борькин успех смят волненьем, и что сирена теперь у подъезда…

Изображенье прыгает, мелькают пролеты лестницы, беспокойные лица соседей, сбивается резкость, мельтешение… Но вот палисадник, скамейки перед парадным, лица соседских мальчишек: смесь испуга и любопытства, озиранье мигалки…

А майор ревет в передатчик над прошедшим за пачкою «Кента» до ларьков и – так дерзко козлам ответив, что обратно с пером под лопаткой дотянувшим до объектива, и что Ольга кричит, от него оторвавшись:

– Третья группа, ну что ж вы, скорее! Резус – отрицательный!

Санитары не разложат никак носилки…

Это, собственно, все. Игорь как-то позже признался, что хотел прекратить эту съемку. «То была цацка – видеокамера, я понимаю, два дня как купили, но все же свинство…» – говорит Игорь, появляясь в рамке кадра. «И еще, я боюсь сказать… Да, конечно, это – судорога мозга, но я думаю, ничего бы такого с ним не приключилось, если б тогда не снимали…»

Он закуривает. Камера наплывает: его лицо крупным планом. Затем дым сигареты следует по сквозняку в квартиру.

Арбузы и сыр

Детство. 26-й квартал. Магазин у трамвайных путей, неевклидово идущих слепящей бесконечностью вдоль Каспийского моря. Рядом, в скверике, обсаженном «вонючкой» и олеандром, сгружают из кузова арбузы. Арбузы эти – чудо даром: 10 копеек за кило. Сабирабадские арбузы! Хрустящие, звонкие слоги этого звукосочетания и сейчас вызывают упоение вкусом брызгающей солнцем мякоти. Но арбузное пиршество – это еще не весь репертуар баснословного магазина 26-го квартала. Чуть погодя на тротуар ко входу сгружают пузатые бочки. Публика толпится сокращающейся, подобно восхищенному дыханию, очередью. Наконец человек в белом халате заносит над бочкой топор. Толпа ахает, как на казни Карла IV. Топор опускается на плаху. Соленые брызги окропляют мне лицо. Кончиком языка я снимаю с верхней губы пряный вкус пендыра. Из распечатанного чрева обеими руками бережно достаются головы сыра. Из пролома они падают поочередно на чашу весов – и выкупаются с почтительным трепетом, как головы казненных собратьев.

Вкус моря и солнца купает мое существо, когда я возвращаюсь домой с арбузом и Антарктидой пендыра в обнимку.

Пчела

[Алексею Парщикову]

Начало

Чашеобразный склон, чей край вспучен мениском взгляда: по грани взрыва прозрачность скользит ободком зрачка.

По ту сторону валят, как штормы, холмы, и стекают меж выдохов и вздыманий облачные сады.

Духота шарит рукою за воротом и стаскивает рубаху, как белый флажок отдачи.

Зной дарит отмашкой продых.

На дне седловины – обрушенная усадьба: погромный двор, лужи перьев, лохматая борона; одичалая пасека, от которой – три фонаря роятся по стенам.

Остов руин устроен подобно остаткам сна: в случайность сцеплений вбита мука припоминанья.

Сфинкса скелет, в котором клубится улей дознаний.

Во дворе – семь свечек пальм: куцее пламя верхушек – семь векторов наливной вертикали смысла.

Я гадаю, какая из них – мое настоящее время.

Беспричинный страх в безлюдных местах сложен, как время.

Матка, покинув улей, гонима желаньем, как болью, пикирует в прорву неба, пронзая сетчатку птиц. Золотое течение взгляда томится по ней вослед.

И вот – табун аполлоновых трутней штурмует предел полета. Их цепь истекает по звеньям до лидера на излете.

Последний – сильнейший самый, забравшийся в занебесье, туда, где даже орлы испытывают вертиго, трубит хоботком, призывая архангелов в шафера.

Жало свое совмещая – в пенье, стрелу и фалл, – на острие луча настигая, кроет Царицу.

И крошкой слепого пепла сгорает в полях геликона.