Читать книгу "Город - Уильям Фолкнер"

– Но почему? – сказал Рэтлиф.

– Я и сам об этом думал, – сказал дядя Гэвин. – Если б он сказал, что хочет защищать родину, я бы приказал Хэбу Хэмптону посадить его в тюрьму, заковать в кандалы и не спускать с него глаз, пока я буду звонить в Вашингтон. Но он сказал так: – Все равно, скоро выйдет закон, чтоб всех забрить, и ежели я поеду с вами теперь, то, сдается мне, попаду туда раньше и успею оглядеться.

– Оглядеться, – сказал Рэтлиф. Они с дядей Гэвином переглянулись. Рэтлиф моргнул раза два или три.

– Да, – сказал дядя Гэвин, и Рэтлиф снова моргнул раза два или три.

– Оглядеться, – сказал он.

– Да, – сказал дядя Гэвин. И дядя Гэвин взял Монтгомери Уорда Сноупса с собой, и вот тут-то Рэтлиф сказал о тех, которые думают, что наконец потеряли Елену Троянскую. А Гаун все еще жил у нас; может, из-за войны в Европе государственный департамент не позволял его отцу и матери вернуться из Китая или еще откуда-то, где они были. По крайней мере раз в неделю, идя домой через площадь, он встречал Рэтлифа, словно Рэтлиф нарочно ждал его там, и Гаун рассказывал Рэтлифу, что пишет дядя Гэвин, и Рэтлиф говорил:

– Напиши ему, чтоб глядел в оба. Напиши, что я здесь делаю все возможное.

– А что это – все возможное? – спросил однажды Гаун.

– Держу и несу.

– Что держите и несете? – спросил Гаун и, только когда спросил это, в первый раз вдруг увидел, что Рэтлифа вовсе не видишь, покуда вдруг не увидишь по-настоящему, или, по крайней мере, так было с ним, Гауном. И с тех пор он сам стал искать Рэтлифа. А в следующий раз Рэтлиф сказал:

– Сколько тебе лет?

– Семнадцать, – сказал Гаун.

– Ну, тогда, тетя, конечно, разрешает тебе пить кофе, – сказал Рэтлиф. – Что ты скажешь, если мы…

– Она мне не тетя, а двоюродная сестра, – сказал Гаун. – Да, конечно, я пью кофе. Но только я его не очень люблю. А что?

– Я и сам иногда не прочь побаловаться мороженым, – сказал Рэтлиф.

– Что ж в этом дурного? – сказал Гаун.

– А что ты скажешь, если мы зайдем в кондитерскую и поедим мороженого? – сказал Рэтлиф.

И они зашли. Гаун сказал, что Рэтлиф всегда брал себе клубничное. И он мог встретить Рэтлифа чуть ли не каждый день, так что теперь, когда он за это дело взялся, он должен был есть мороженое, хотелось ему или нет, и они с Рэтлифом платили по очереди, а однажды Рэтлиф сказал, держа вафельный стаканчик с розовой верхушкой в своей смуглой руке:

– Это, пожалуй, самое приятное изобретение, какое я знаю. До чего ж приятно, когда не рискуешь обжечься. Даже представить себе не могу ничего ужаснее: целая трагедия – обжечься клубничным мороженым. Поэтому, что ты скажешь, если мы станем есть его только раз в неделю, а в остальные дни просто обмениваться новостями?…

Гаун согласился, и после этого они просто встречались, и Гаун на ходу передавал Рэтлифу последние вести от дяди Гэвина: – Он просил сказать вам, что тоже делает все возможное, но что вы были правы: одного мало. А чего это – одного? – спросил Гаун. – И для чего – мало? – Гауну тогда было семнадцать лет, у него были и другие дела, верили этому взрослые или нет, но он охотно передавал то, что, как мама говорила, дядя Гэвин писал для Рэтлифа, когда встречал Рэтлифа, или, вернее, когда Рэтлиф встречал, ловил его, а это, кажется, бывало почти каждый день, так что он удивлялся, как это у Рэтлифа остается время зарабатывать себе на жизнь. Только он не всегда слушал то, что говорил Рэтлиф, так что потом он сам не знал, как или когда Рэтлиф ему внушил это, и у него даже появился интерес, как к игре, состязанию или даже к борьбе, войне, к тому, что за Сноупсами нужно все время следить, как будто это нашествие змей или тигров, и дядя Гэвин и Рэтлиф делали это или пытались делать, потому что в Джефферсоне, как видно, никто больше не понимал опасности. Так что в ту зиму, когда была наконец объявлена мобилизация и Байрона Сноупса взяли из банка полковника Сарториса в армию, Гаун отлично понял, о чем говорит Рэтлиф, когда тот сказал:

– Не знаю, как он это сделает, но ставлю миллион против цента, что он не уедет из Соединенных Штатов; и сто против одного, что он не уедет из Миссисипи дальше ближайшего форта на границе Арканзаса, где их разместят на первое время; давай мне десять долларов, и я отдам тебе одиннадцать, если он не вернется в Джефферсон через три недели. – Гаун денег не дал, но потом говорил, что жалеет об этом, потому что Рэтлиф ошибся на два дня, после чего Байрон Сноупс снова водворился в банке. Но мы не знали, как ему это удалось, и Рэтлиф ничего не мог узнать, покуда тот не ограбил банк и не удрал в Мексику, и Рэтлиф сказал, что Сноупсам все всегда удается оттого, что они все, как один, стараются добиться того, чтобы слова «быть Сноупсом» значили не просто принадлежать к зоологическому виду, но и не ведать неудач, и добиваются этого, соблюдая одно-единственное правило, закон, священную клятву – никогда никому не открывать, как им это удается. Байрон сделал так: каждую ночь, ложась спать, приклеивал к левой подмышке свежую табачную жвачку и этим нагонял себе температуру, пока наконец армейские доктора не демобилизовали его и не отправили домой.

Теперь, по крайней мере, были какие-то свежие новости о Сноупсах, которые можно было сообщить дяде Гэвину, и как раз тогда Рэтлиф заметил, что вот уже несколько месяцев дядя Гэвин ни слова не пишет о Монтгомери Уорде Сноупсе. Но к тому времени, когда от дяди Гэвина пришел ответ, в котором говорилось: «Никогда не упоминайте больше в письмах ко мне это имя. О нем я и слушать не стану. Не хочу», – мы уже могли сообщить дяде Гэвину свои собственные новости о Сноупсе.

Теперь эти новости касались Эка.

– Твой дядя был прав, – сказал Рэтлиф.

– Говорю вам, он мне не дядя, а двоюродный брат, – сказал Гаун.

– Ну ладно, ладно, – сказал Рэтлиф. – Эк ведь не был Сноупсом. Это его и погубило. Похоже, что в мире не было настоящего, истинного места для Сноупсов, и они сами себе его раздобыли, просто-напросто держась друг за друга, а когда один из них в первый раз поскользнулся, или споткнулся, или не сумел быть Сноупсом, остальной стае даже не надо было, как волкам, приканчивать его: сама судьба только и ждала случая и воспользовалась им.

Эк, носивший стальной ошейник с кожаными ремнями, потому что однажды кипарисовый ствол сломал ему шею, был ночным сторожем, сторожил на вокзале бак нефтяной компании; о том, что с ним случилось, я знал сам, потому что тогда мне было уже почти четыре года. Случилось это под вечер, еще засветло; мы ужинали, и вдруг раздался страшный взрыв, самый громкий звук, какой когда-либо слышал Джефферсон, до того громкий, что все мы сразу поняли – это немцы наконец сбросили на нас бомбу, не иначе; мы – вернее, мэр де Спейн – ждали этого с тех самых пор, как немцы потопили «Лузитанию» и нам наконец тоже пришлось вступить в войну. Ведь мэр де Спейн окончил академию в Уэст-Пойнте и был лейтенантом на Кубе, и, когда эта война началась, он тоже захотел в ней участвовать. Но, видно, не мог, и поэтому попытался собрать ополченскую роту, только никто, кроме него, не принимал это всерьез. Но, по крайней мере, у нас была своя система тревоги – в случае немецкого налета нужно было звонить в колокол во дворе суда.