Читать книгу "Философы с большой дороги - Тибор Фишер"

Я взвесил все «за» и «против». Какое же из двух решений дастся мне болезненней: кипятиться, отвечать гордым отказом, стиснув зубы терпеть – или капитулировать и написать все, от и до? В конце концов, сколько великих произведений было создано под давлением обстоятельств?

– Ладно, черт с ней, с едой. Лучше дайте мне выпить, – сказал я героическим голосом стоика.

Мы заключили новую сделку. Я остался лежать на холодном полу. В качестве письменного стола мне был предоставлен том «Сокращенного Оксфордского словаря английского языка» (Marl – Z), а напротив, в другом углу комнаты, была поставлена бутылка виски, желанная мне, как глоток воздуха, когда вы оказались под водой на глубине десяти метров.

Если писать крупным почерком, используя слова подлинней и повторы... Когда она вошла вновь, я заканчивал десятую страницу.

– Это – эпоха Возрождения, – объявил я, показывая на стопку бумаги. – Бутылку, пожалуйста.

Покуда я корчился от мук, она изучала исписанные мной листки.

– Я не могу это прочесть, – наконец произнесла она. – Я не могу прочесть ни слова. Нет, вот одно, похоже на «герань», но при чем здесь это?!

Я напомнил ей, все так же валяясь на полу и давясь очередным унижением, что она, кажется, не говорила о десяти листах большого формата. Она принесла журнальный столик и пишущую машинку.

Гримаса досады перекосила мое лицо: мысль о том, что придется все перепечатывать, меня не радовала, однако настоящее раздражение я испытал, когда обнаружил, что тоже не могу прочесть ни строчки. Зарядив бумагу в машинку, я стремительно застучал по клавишам: когда что-то делаешь, не так хочется выпить.

Тут мои муки усугубились тем, что до моих ноздрей дошел характерный запах, источником которого был я сам. Однако моя мучительница продолжала все так же невозмутимо читать текст.

– И этим вы зарабатываете себе на жизнь?! Я приняла вас за специалиста по истории философии по ошибке?

Тут последние остатки достоинства меня покинули, во мне что-то резко надломилось, как это бывает иногда с людьми, пережившими катастрофу: они больше не могут радоваться жизни.

С наступлением темноты моя тюремщица принесла мне миску овсянки и банан. Ночь я провел, дрожа от холода, чувствуя себя обезьяной, подвергающейся жестокому обращению, почти смирившись с тем, что остров Барра станет местом моей смерти. Но на следующее утро, когда она появилась в дверях, неся мне несколько тостов на тарелке, она вручила мне главу.

– И как вам это?

– Захватывающе.

– Что ж, прекрасно, – сказала она, расстегивая державшие меня наручники. – То есть я правильно поняла, что вы не будете возражать, если я напишу книгу за вас?

– Я не согласен на такую подмену. Только если вы дадите мне твердые гарантии, что проценты с продаж пойдут мне.

Продолжим, Монпелье

К слову, обнаружив собственную физиономию, приветственно улыбающуюся с первой страницы газеты, постарайтесь убедиться, что накануне вы позаботились изменить свой облик и ваше лицо украшает здоровенный синяк всех оттенков радуги – как у меня. Подбитый глаз тому виной или полное отсутствие гражданского самосознания у соседей, но я беспрепятственно вернулся в нашу берлогу. Войдя, я увидел Юбера, подле него пустую коробку из-под патронов, разбросанные по всей комнате шматки козьего сыра, а в руке у моего напарника, несущего крысиную стражу, был зажат пистолет с навернутым на него глушителем.

«Пожалуй, – мелькнуло в моем сознании, – было не совсем правильно оставлять Юбера одного...» Я молча швырнул ему газету.

Приближаясь к шестому десятку, как-то полагаешь, что кроме иных мелких млекопитающих и довольно компактной группы беспозвоночных, как то: troshus zezephinos [вид улиток], taenia zaginata [бычий солитер], zaperda carchares [один из видов жуков-дровосеков], zipunkulus nudus [вид звездчатых червей] и иже с ними, – все остальное в этой жизни ты уже видел, а потому, с чем бы тебе ни пришлось столкнуться, вряд ли это вызовет у тебя недоумение, близкое к шоку. Однако прав был Солон: пока ты не ушел в раздевалку, матч продолжается. Я мог бы лет десять ломать себе голову, откуда газетчики прознали мою подноготную, так и не найдя на это ответа.

– Ну что, хорошо, – вынес Юбер свой вердикт. – С фотографией, и текст на всю страницу.

– Откуда они знают мое имя?! Что это за банда философов?

– Так я ж им сказал...

Порой просто отказываешься верить своим ушам – хотя на расстройства слуха вроде бы никогда не жаловался.

– Ты сказал им?

– Ну да!

– Ты... им... сказал...

–Ну?

Это, в моем понимании, противоречило элементарным основам логики, которой должен руководствоваться налетчик, желающий остаться на свободе. Юбер действовал, руководствуясь каким-то весьма странным категорическим императивом.

– Я позвонил им после твоего ухода. Начиная карьеру, важно не выпускать такие вещи из-под контроля. Если бы не я, они бы ввек не догадались, что оба налета – наших рук дело. И потом – рано или поздно не журналисты, так полиция нас как-нибудь обозвала бы. А это – только наша привилегия!

– Банда философов?

– Ну да. Я сказал, что консультантом у нас – выдающийся философ, он знает, как грабить банки, чтобы не завалиться на этом деле.

– И ты... Ты назвал им мое имя?!

– Конечно, проф. Согласись, ты это заслужил. И ты ведь сам сказал, что и так находишься в бегах...

Туше. Конец сократического диалога. Юбер привел вполне убедительные доказательства. Однако я не мог отделаться от подозрения, что французские власти скорее озаботятся поимкой вооруженного грабителя, чем предоставлением убежища философу, известному своими неблагонадежными взглядами.

– Ладно, кончай метать икру. – Юбер решил, что пора меня подбодрить. – Что мы, туристы какие-нибудь?!

Не в силах справиться со всем, что разом свалилось на мою голову, я представил моих коллег в профессорской, перелистывающих утренние газеты.

«Однако! Гроббс грабанул какой-то банк у лягушатников...» – «Да? С него станется... Мне кажется, он всегда отличался склонностью к какому-то... как бы это сказать? – экстремизму во взглядах... Кстати, как его книга? Он так и не опубликовал ни строчки?» Сдержанное хихиканье... Головная боль, связанная с писательством, если только ты принимаешь таковое всерьез, состоит в том, что чем серьезнее относишься к написанному, тем труднее писать. Может, никто из авторов не относился к этому столь ответственно, как я! Подобный подход способен многое объяснить. Или если не многое, то хотя бы – объяснить короче. Игра в одно касание, сжатость мысли...

Что скажут обо мне люди? По большей части – ни-че-го. Ну, может: а это не тот, что ограбил банк? Или; не тот ли это, что жутко много ел в жутко дорогих ресторанах и жутко много пил жутко дорогого вина, чтобы оставить кучу известно чего куда большую, чем у среднего логического позитивиста?