Читать книгу "Зверь с той стороны - Александр Сивинских"

Господи, подумал он, какие только мысли не приходят в романтическую мою головушку. Это всё антураж виноват. Слишком душистый чай, слишком поздний вечер, слишком сладкий мёд…

И слишком большою сделалась вдруг интимность: Никита как бы устранился. Он откинул голову и пускал дым в потолок, и сам, казалось, стал словно дым. Его относило ветерком куда-то за пределы веранды, вместе с табуретом, самоваром, столом. Катю же напротив притискивало к Косте почти до взаимного касания. Всё стало темно и плоско, только девушка виделась объёмно, отчётливо, и острые напрягшиеся соски почти просочились уже сквозь тонкую ткань сарафана, а может, это сарафан впитывался в её тело, оставляя на загорелой поверхности лишь цветные татуировки геометрически-бесконечного греческого орнамента. Гулко, торопливо бухало по ржавой школьной крыше чьё-то сердце. Бесстыдно топорщились чьи-то голубые джинсы. «Собачка» молнии, открывая зубчик за зубчиком, сползала вниз. Пот выступил по всему лицу. Катины губы приоткрылись, показавшаяся полоска зубов была нечеловеческой — частокол из кривых перламутровых игл, похожих на рыбий хребет — но прекрасной и манящей. К ней хотелось прикоснуться языком…

А ещё слишком впечатлительный юнец, добавил Костя безжалостно, впиваясь в бутерброд и отчасти в язык, который, оказывается, частично уже выглянул изо рта. Реальность скачком вернулась на место.

Дальнейшее чаепитие проходило в молчании и скоро и скомкано окончилось.

Уже прощаясь, Костя вспомнил "собственно, генеральную-то причину" посещения. Стараясь, чтобы в голосе звучало побольше легко распознаваемой иронии, он поведал о коврике, собственных замерах расстояний и плуте-отце.

Брат и сестра восприняли его рассказ необычайно серьёзно.

— Может быть, ты напрасно смеешься, Константин, — сказал Никита. — Проникновение в наш мир иных измерений и тамошних обитателей на протяжении всей истории человечества не вызывало сомнений у многих и многих совсем не глупых людей. Вовсе не обязательно, чтобы оно сопровождалось огненными столпами до неба или вздохами привидений в заброшенных замках. Твой случай, пожалуй, даже более показательный. На метафизические проявления в быту мало кто обращает внимание, считая ерундой или же, вот как ты, ошибкой. Хотя как раз тебе-то, как поэту, подобная недоверчивость не делает чести, уж прости. Разумеется, мы подпишем твою бумагу, но сначала должны взглянуть на поле, так сказать, действия потусторонних сил. Приноси завтра свой коврик, мы произведем совместные обмеры, а полученные результаты скрепим подписями. Ведь ты не хочешь, чтобы мы занимались лжесвидетельством? — попытался он разрядить обстановку, но за шутливым тоном последней фразы таилась едва ли не угроза. Напряжение, по крайней мере, точно. — И не забудь стихи, — напомнил он.

— Не забуду, — угрюмо пообещал Костя. Он понял, что завтра в гости к ним не пойдёт. Хватит с него мистики и мистификаций. Сначала шутник и матерщинник дядя Тёма, теперь вот Никита.

Хилиазм, как видно, поражал не только поэтов Серебряного века.

3. ТЕНИ БЫЛОГО

Голосили лягушки. Позвякивал во дворе цепью Музгар. В оконное стекло бился мохнатый ночной мотылек. Баба Оня спала тихо-тихо: Костя едва слышал её дыхание, необыкновенно органично сплетённое с тиканьем ходиков. Он как будто слышал ещё чьё-то покойное дыхание и без ненужного удивления полагал, что оно принадлежит Кате, так как от его звука рождалась вибрация внизу живота, подтягивалась мошонка, а возникающие образы были откровенно эротичны.

Стихи появились пока без первой строфы, но Костя на неё не отвлекался: потом, всё потом — название, редактирование, вылизывание и глянцевание. Текст «пёр», "пёр" как никогда прежде, и следовало поспевать записывать:

Вот картина: желаю, чтоб отзвук шагов потерялся в летящем тумане,

Голубом, как последний прозрачный дымок дорогих сигарет.

Чтобы губы и пальцы, и скольженье, скольженье на грани…

И дрожание слов: Осторожнее, милый… Мне больно… О, нет!…

Чтоб румянец стыда, и испуганный трепет девичьей ресницы,

И хрустальная в небе луна над хрустальной студёной водой.

Чтобы шёпоты трав, и кустов, и полночное пение птицы,

И волшебная капля пупка, и пушок под пупком золотой…

Чтоб прерывистый вздох!… и сверчков и цикад кастаньеты.

Чтобы слышалась девичья песня под позднюю где-то гармонь.

Чтобы звёзды роняли на крыши лучей серебристых монеты,

И костёр на горе… И его романтичный, немного неверный огонь…

Чтоб безумие страсти — проснувшейся, рвущейся к небу!

Чтобы ивы косами по пыли дорожной мели.

Чтобы ветер трепал ковыли, и неясно — ты был или не был…

Чтобы мошки свече жизнь в полёте, как сладкую жертву, несли…

Чтобы…………………………………………………

Чтобы рыбки плескались в пруду, дробя на осколки луну.

И чтоб слёзы, как росы. И охряный восход. И ни звука.

И блаженство смежения век, и отход к долгожданному сну…

Застопорилось вдруг и сразу. Первой строчки не было. Не было вообще. Нигде. Ни внутри Кости, ни снаружи. Кажется, её не было во всей Вселенной. Или же Вселенная почему-то отсоединилась от Кости.

Скорее всего.

Прислушавшись к себе, Костя понял, что причиной «отключения» стало исчезновение какого-то звука. Да, Катиного сонного дыхания, конечно. Оно не ушло, но сделалось другим: прерывистым, со стонущими всхлипами, перебивалось чужим бормотанием, едва ли не причмокиваниями и гнусным гоготом. Костя боялся поверить отвратительной догадке. Ему захотелось расплакаться, а ещё пробраться к школе и взглянуть на всё своими глазами, удостовериться в спасительной ошибке или же безжалостной правоте.

Он выбежал в огород и бултыхнулся в бочку, как был — в трусах и футболке. От тёплой воды припахивало болотцем, под ступней задёргалась щекотно какая-то букашка, пытаясь выбраться на волю. Костя шевельнул ногой, выпустил козявку, набрал воздуха и погрузился с головой. "Балбес, — думал он, сидя под водой — только макушка торчала наружу. — Ничего ты не мог слышать, понимаешь! Ничего. Навоображал в творческом угаре невесть чего, а сейчас буровишь. Неужели не совестно? Нет?!"

— Утопить бы тебя, паразита, — сказал он себе, выныривая и отфыркиваясь.

В солидарность с ним из-за тучки вынырнула Луна, узкая как остриженный ноготь, отфыркалась обрывками небесной облачной влаги.

По крыше сенцев пробежал Барбаросса, спрыгнул в соседний огород. Тут же раздались грозные кошачьи завывания. Барбаросса, оправдывая имя, расширял свои владения. Мурзик дяди Коли-однорукого тому по обычаю противился.

Костя вылез из бочки, подобрал комок земли и швырнул в горлодёров. Взвыв на прощание ещё разочек, коты разбежались, зашуршав молодой коноплёй, густо растущей на меже.

Бесшумно кружилась по двору Катя. Никита с Костей, расстелив коврик на столе, сверялись с последними Костиными записями. Записи совпадали в пределах минимальной погрешности, проистекающей из физических свойств гобеленовой ткани. Плюс-минус миллиметр.