Читать книгу "Отрицание ночи - Дельфина де Виган"

Эстель Рамо торжественно приняла причастие и получила в подарок часы и кружевной лифчик. Я впала в истерику и потребовала, чтобы меня немедленно записали в церковную школу. На это мама ответила, что, во-первых, ни в какую церковь я не пойду, а во-вторых, у меня еще не выросла грудь.

Когда нас обокрали, взяли мамины украшения и проигрыватель, Люсиль решила навести в доме порядок и велела нам прибраться в комнатах.

Вскоре Люсиль поступила на работу к производителю кожаных сумок разных расцветок.

Небо оставался с Люсиль несколько месяцев, затем бросил ее. После его ухода мама никак не могла взять себя в руки, ее печаль разрывала мне сердце, казалась мне ненормальной и загадочной.

Мир вокруг нас вдруг стал уменьшаться, матрасы уже не выглядели ярко-зелеными, с паркета тоже постепенно сходила краска.

Люсиль уходила рано утром и возвращалась поздно вечером, мы играли в мяч на розовых дорожках, слушали Ринго и Дейва на портативном электрофоне, подстригали волосы куклам. Между выходом из школы и появлением в доме Люсиль царило блаженное время детства, время бродяжничества, время, когда для полноты жизни было достаточно хрустящего леденца, время, когда минуты просачивались сквозь наши липкие пальцы, и мы думали, что впереди – вечность.

Иногда по вечерам на мосту над железной дорогой в бледном свете фонарей, выстроенных один за другим, словно члены принимающей делегации, мы ждали поезд, который привозил маму из Парижа. Несмотря на всю нашу безмятежность, мы начинали понимать: Люсиль что-то гнетет – усталость ли, одиночество ли – что-то, против чего мы не могли бороться.

В последнее лето, которое Жюльен провел с нами, Люсиль отвезла нас в Изер, где сняла дом. На автотрассе зелененькую машинку остановили жандармы. Кажется, наша развалюха то ли слишком состарилась, то ли барахлила, в общем, возникли проблемы. Люсиль громко возражала, отстаивала свою точку зрения, говорила много сложных слов. А потом вдруг совершенно неожиданно мама закрыла лицо руками и расплакалась. Жандармы нас отпустили.

В коммуне Бланден, в огромном доме, затерянном среди полей, Люсиль начала рисовать. Она привезла с собой акварель, чьи цвета – сиена, ярко-алый, синий кобальтовый – меня зачаровывали. Мы познакомились с Марселем, местным фермером. Тридцатилетний парень жил с родителями и никогда не хотел жениться. Однажды он провозился с нами все лето, научил доить коров, катал на тракторе, показывал конюшни. Мы считали его своим героем.

В конце месяца мы вернулись в Йерр, чтобы собрать вещи. Люсиль решила покинуть старый дом, и Жюльен переезжал к матери. Мы оставили после себя изрисованные стены, облупившийся паркет, заросший сорняками дикий сад.

Мы попрощались с мадам Рамо (соседкой) и мадам Жильбо (матерью моей подружки Сандры), мы пообещали писать и звонить друг другу, ездить в гости и не теряться.

Люсиль произвела на детей нашего квартала неизгладимое впечатление, о котором они позже нам поведали. Люсиль выглядела моложе, чем другие родительницы. Она носила легкие платья, высокие каблуки, работала в Париже и радовала глаз изящной походкой.

Когда Люсиль говорила о других матерях или обращалась к ним (даже зная их имена), она всегда официозно произносила «мадам Рамо» или «мадам Жильбо». Слово «мадам» таило в себе особое почтение к возрасту и, мне кажется, обозначало женщину, которой Люсиль так никогда и не стала, а именно – добропорядочную, принятую обществом и утвердившуюся в своих правах.

Утром Варфоломей позвонил мне из Марселя, где отныне жил, и уточнил мне некоторые детали.

Он спросил, как идет работа, я сказала, что все путем. Хотела бы я ответить, что страшно рада избавиться, наконец, от детства Люсиль, от этого далекого смутного времени, которое ускользало от меня всякий раз, стоило мне только приблизиться. Но я не хотела волновать Варфоломея.

С тех пор как Люсиль стала матерью, то есть с тех пор, как в жизни Люсиль появилась я, я отказалась от объективного повествования от третьего лица. Мне казалось, что я могу войти в текст в качестве персонажа и управлять им как бы изнутри. Но это, разумеется, была ловушка. Что я могла рассказать от лица шестимесячной, четырехлетней, десятилетней малышки (а даже и от лица сорокалетней тетеньки)? Ничего. И тем не менее я продолжаю раскручивать историю жизни своей матери, глядя на Люсиль то взрослыми, то детскими глазами, я держусь за проект книги, или это он не отпускает меня – не знаю, что хуже. Я бы хотела подробнее рассказать о Манон, но боюсь ее подвести. Писательство не открывает никаких сверхъестественных путей.

Другие люди, подобно Варфоломею, спрашивают у меня, пишу ли я, как идет работа и на каком я месте. Те, кто хорошо меня знает, редко задают вопросы, обходят тему стороной, умело пользуются перифразами и паузами.

Я всеми силами оттягиваю работу, каждое утро находя массу причин, чтобы не садиться за компьютер, – я загружаю стиральную машину, разгружаю посудомоечную машину, загружаю посудомоечную машину, разгружаю стиральную машину, страдаю от загадочной боли в пояснице, у меня сводит мышцы, у меня случаются разнообразные спазмы и приступы ревматизма. Я рву волосы на голове в прямом и переносном смысле, мечтаю выкурить двадцать пять сигарет одну за другой, рассасываю мятные и клубничные карамельные пастилки (бросила курить), бью себя по рукам и сражаюсь сама с собой. В конце концов, я вспоминаю, сколько разных дырочек надо заштопать, сколько оторванных пуговиц и подкладок пришить. Я драматизирую. Я впадаю в панику. Я делаю глубокий вдох, заставляю себя посмеяться, снимаю напряжение. Однако проблема в том, что я не могу держать дистанцию, не могу спокойно идти к цели, мои ноги и мысли словно заплетаются, и то, что раньше ощущалось как необходимое, теперь кажется надуманным.

Впрочем, ничто меня не остановит.

Иногда я мечтаю о фикшне, погружаюсь в мир своих фантазий, придумываю, сочиняю, представляю, изобретаю, делаю выбор в пользу захватывающего сюжета, перипетий, отступлений, препятствий. Я атакую непостижимую истину прошлого.А иногда я просто мечтаю побыстрее закончить эту книгу.

В конце лета 1976 года мы перебрались в Банье, поближе к Парижу. Люсиль подыскала нам квартиру в небольшом доме с белым фасадом. Я не помню, почему мы переехали, наверное, из-за работы Люсиль и аренды в Йерре, которая стала ей не по карману. Кроме того, в прежнем доме нас действительно несколько раз грабили, и в итоге у нас ничего не осталось: ни пластинок, ни украшений, ни игрушек.

В сентябре я пошла в шестой класс коллежа на окраине города, а Манон – в первый, в районную школу. Несколько месяцев я забирала сестру после занятий, но вскоре она стала возвращаться сама. Манон подружилась с соседскими девочками и наслаждалась свободой и отсутствием маминого контроля по полной программе (позже она рассказала мне о том, как долгими часами на пустыре рылась в мусорных баках в поисках сокровищ). Я же, в свою очередь, часто общалась с Тадриной, девочкой из моего класса. Мы вместе поедали тосты с «Нутеллой». Тадрина элегантно одевалась, жила в Фонтене-о-Роз – престижном районе, в квартире, от пола до потолка забитой антиквариатом, картинами и прочими предметами искусства. Мне все это казалось воплощением буржуазной жизни, роскоши и довольства, я завидовала Тадрине и мягкому ковру в гостиной, который ее мама с папой постоянно чистили, подчеркивая его исключительную ценность. Дома у Тадрины мы переодевались в вечерние платья ее матери и дефилировали перед зеркалами, а иногда слушали Боби Лапуанта, чьи песни знали наизусть. Мы придумывали ролевые игры, коллекционировали пробники духов, мастерили свечи и продавали соседям, переходя от двери к двери, чтобы скопить мне денег на лыжные каникулы – Тадрина хотела взять меня с собой. В результате мы заработали тридцать девять франков и пятьдесят сантимов. Родители совершенно не избаловали Тад, и многие годы мы дружили как сестры.