Читать книгу "Мозаика - Гейл Линдс"

Он был потрясен своей реакцией. Его все еще волнуют бесполезные вещи, он ощущает вину за смерть парнишки. Значит, он действительно стар.

Когда клад — его записи и бриллианты — был найден, он застонал. Записи, над которыми он работал целый год, были единственным способом вырваться из этого паршивого приюта, а бриллианты — его последним богатством. Он спрятал их и кусок янтаря в вентиляционной шахте. Когда раздались их победные вопли, его глаза медленно наполнились влагой, а к горлу подступил комок.

Так погибло его будущее. Он почувствовал себя настолько беспомощным, что, если бы в этот самый миг Бог позвал его к себе, он умер бы с готовностью.

Но Бог не позвал. Старик продолжал жить, болезненно осознавая свою беспомощность: пентабарбитал и прошлые ошибки пригвоздили его к кровати, как Христа к кресту.

Шли дни, и медицинский персонал внимательно следил за его здоровьем. Ему казалось, что он плывет по морю нечистот. Когда сознание было ясным, чаще всего приходили мысли о дочери, Маргерит. Он любил ее всеми фибрами своей неуживчивой души. Она была единственным светлым пятном в его жизни, она даже, несмотря на то что братья обманом заставили ее поверить в его дряхлость, навещала его всякий раз, когда оказывалась в стране. Часами сидела у его кровати, когда он бредил в лекарственном безумии. Все остальное время он страдал, тоскуя по ней.

Должно быть, она уже получила пакет. Сейчас она должна сражаться против братьев за то, чтобы вытащить его отсюда. Или, может быть, человек из ЦРУ уже проверил сведения из своего пакета. Возможно, он уже едет сюда, чтобы спасти его и восстановить истину.

Но где же они? Почему не здесь?

Три дня спустя врачи перевели его на фенобарбитал. Менее опасно, но все же рискованно. Если введут слишком много, дыхание станет поверхностным, и он умрет. Он знал, что сыновья не заинтересованы в его смерти, по крайней мере сейчас. Не потому, что они ощущали какую-то привязанность к нему. Он не питал иллюзий. Согласно правилам хорошего бизнеса, которым научили их он сам и система налогообложения США, отец для них более ценен живой, чем мертвый. Поэтому они распорядились, чтобы его пичкали лекарствами до возможного предела, но не до смерти.

Вчера врачи вновь сменили лекарства, на сей раз на еще менее опасный хлорпромазин. Они начали с двадцати пяти миллиграммов, а час спустя вкололи ему еще двадцать пять. Это были маленькие дозы, слишком большие первые инъекции могут вызвать остановку сердца.

Вскоре они увеличат дозу. Но лекарства были ему знакомы. Он заставлял себя сосредоточиться, когда доктора давали предписания. Он знал, сколько ему вводят. Поэтому изобразил медикаментозное повиновение. Это успокоило проклятого доктора, и он, передумав, перешел на хлорпромазин.

Субботнее утро. За неделю, которую он провел в забытьи, кто-то покрасил, прибрал и привел в прежнее состояние его комнату — белые стены, набивные портьеры, деревянные полы, лоскутные коврики, опрятная новая мебель и огромные окна, полные уныло-серого сияния холодного ноябрьского неба. В комнате пахло лимонным воском.

Они также установили две миниатюрные камеры по углам напротив кровати. Это сказало ему больше, чем он хотел знать. Его не вывозили из приюта, и сыновья не беспокоились, что сюда явится полиция. Это также означало, что они каким-то образом перехватили пакеты. Может быть, отняли их у санитара, прежде чем он смог отправить их по адресам. Или обманом заставили Маргерит и Сэма Килайна, парня из ЦРУ, отдать их.

Робкая надежда, поддерживавшая дух старика, испарилась. Он проиграл. Закипали раздражение и гнев, но вместе с ними он ощутил такую сильную тоску, что не было сил даже двигаться. Он еще дышал, но жизнь уже кончилась.

Львиная грива седых волос обрамляла его восковое лицо, ослабевший, он лежал в постели, натянув простыни до подбородка, словно защищаясь. Когда-то это был крупный человек с мускулистыми плечами и широкой грудью, теперь под простыней он казался тонким и беспомощным, как собственная тень. Звуки включенного радио казались ему просто успокаивающим гулом. В дремотном состоянии он слушал свою любимую музыку — Гершвина и мелодии тридцатых и сороковых. Они возвращали его в то время, когда вся жизнь была еще впереди.

В новостях вдруг прозвучало имя «Маргерит Остриан». Он застыл. Пока диктор читал сообщение «Ассошиэйтед-пресс», словно удар молнии прожег его насквозь.

Маргерит убита. Застрелена в Лондоне.

Горло перехватило. Сердце, казалось, разбилось на куски. Слезы хлынули у него из глаз. Он издал стон, полный такого страдания, что Джон Рейли ворвался в комнату с половиной своих подручных.

Два часа спустя он сидел в кресле на колесах в вестибюле. Они хотели оставить его в комнате. Но он угрожал вколоть себе смертельную дозу. Он задушит сам себя, говорил он им. Повесится. В его возрасте нельзя держать его без сознания целую вечность проклятыми лекарствами, потому что рано или поздно это убьет его. Он знал, что им приказано сохранять ему жизнь.

Они обменялись обеспокоенными взглядами. Джон Рейли позволил одному из них выкатить его сюда, как он того требовал.

— Он приедет, — не переставал повторять старик, глядя через двойные стеклянные двери на вымощенную кирпичом подъездную дорогу. Возможно, один из внуков приедет утешить его, но он сильно в этом сомневался. Для них он старик в маразме. Он подумал о Джулии, дочери Маргерит, и его губы тронула легкая улыбка. Обычно она приезжала вместе с Маргерит.

В холле стояли плюшевые стулья и диваны, выдержанные в пастельных оттенках серого и розового. Он не переносил ярких цветов.

Джон Рейли пожал плечами.

— Как скажете.

Он сел на стул в холле и стал читать «Плейбой». Иногда поднимал глаза, чтобы убедиться в том, что старик еще здесь и жив. Дочитав журнал, он ушел, явно томясь от скуки.

Старик пытался остановить слезы, сочившиеся из глаз. Он не мог полностью поверить в гибель дочери, но понял, что ничего уже не изменить.

Это была его ошибка. Обратившись к Маргерит, он стал причиной ее смерти.

Он попытался проглотить в горле комок размером с бейсбольный мяч. На мгновение увидел ее девочкой, почувствовал, как она тянет его за штанину, заметил, как она подняла свои ручонки, чтобы он посадил ее на плечи. От нее всегда так приятно пахло. Словно тальком. Она любила спагетти. Она брала каждый раз по одной макаронине своими пальчиками, и, сделав торжественно-сосредоточенное лицо, засовывала ее в свой красивый ротик с алыми губками. Он не мог поверить, что этой девочки уже нет.

Это он убил ее. Скорбь и вина пронзили его.

Дрожащей рукой он вытер глаза. Заставил себя посмотреть, как снаружи один из охранников прошел мимо, делая обычный обход. Его сыновья напичкали это место охраной не столько для того, чтобы не пустить посторонних снаружи, сколько для того, чтобы удержать его внутри. Эта мысль привела его в ярость.

Гнев сопровождал его всю жизнь. Знакомый, утешающий. Он немного успокоился. Почувствовал себя моложе. Он знал, что может избавиться от слабости. Это было необходимо, потому что он ни на минуту не поверил, что Маргерит была убита в результате неудачного исхода простого ограбления. Он нутром чувствовал, кто стоял за этим.