Читать книгу "Плацдарм непокоренных - Богдан Сушинский"

— У тебя какое образование, Калина?

— Да при чем тут мое образование?! — взвилась Войтич, явно недовольная тем, что своим вопросом капитан врезался в ее мысль в самом разгаре. Он-то и не подозревал, что эта мрачная с виду и, казалось, лютая на весь мир женщина способна так «пропагандистски» завестись.

— Образование всегда «при чем».

— У меня, допустим, ваших, ликбезовских, семь. Зато в политграмоте я любого из вас, офицеров, за пояс заткну. Эт-то тебе самый последний из наших лагерников подтвердит. Выстрелять! Выстрелять всю институтско-гимназическую шваль — вот что надо было сделать! Причем давно, сразу же!

23

Длинные очереди двух пулеметов ворвались в установившуюся было темноту ночи, как призывное стрекотание первых кроваво-красных петухов, возвещавших о приближении еще одного судного фронтового дня. Им ответили нестройным хором одиночных выстрелов и коротких очередей — это «отсалютовали по врагу» бойцы его похоронной команды.

Как только «салют» затих, Калина поднялась и лишь сейчас Андрей разглядел, что то, что она связывала веревками, оказалось крестом — с поперечиной и планкой наискосок. Пока девушка втыкала его посредине костра, рукава ее ватника начали тлеть, но Войтич не обращала на это внимания. Воткнула, перекрестила и спокойно села на свое место.

— Что это? — не понял капитан.

— Старика помянула. Брылу, то есть на самом деле Градова Тимофея Карповича.

— Крестом? Значит, все-таки по христианскому обряду?

— Не по христианскому, а по лагерному. На лесоразработках и торфозаготовке такими вот крестами на кострах — а жечь костры им разрешали — лагерники поминали тех, кто уже отбаландился. И, конечно, освящали свой собственный путь к Христовой прорве.

— Странный способ. Никогда не слыхал о таком.

— Здесь, на свободе, об этом мало кто слышал. В лагерях своя жизнь, свои законы и свои обряды-поминания. Но из них, из лагерей нашенских, кто выходил? А если и выходил, то с подпиской о неразглашении. Где был, что видел — все с собой в могилу.

— Они действительно страшные, эти нашенские концлагеря?

— Да уж наверняка пострашнее немецких лагерей для военнопленных. И даже ихних концлагерей смертников.

— Мне, понятное дело, трудно верить твоим рассказам, но, полагаю, что-то в них есть и от правды.

— А кто заставляет верить? Плевать мне на всех вас и «врагов народа», и его «друзей».

— Может, потому трудно и страшно верится, что сам недавно побывал в немецком концлагере, — задумчиво молвил Беркут, уже как бы размышляя вслух.

— Ага, так все-таки побывал! — возликовала Калина. — Подтверждаешь?! Какого ж ты хрена раскомандовался здесь?! Ведь тоже вша лагерная.

— Угомонись.

— То-то гляжу: молчаливый ты больно. Ничего, еще и в наших побываешь. Рано или поздно и за тебя Смерш-энкавэдисты возьмутся. Отвоюешь, а мы тебя через коммунистические лагеря пропустим, да через такие, что фашистский раем тебе покажется. Вон, в соседнем с нашим, мужском… скольких там офицеров из бывших: военспецов, белых, красных, зеленых… Целый барак был. Особый. Офицерский. Этих не сразу в расход. Сначала из них дурь выбивали. Видел бы ты, как их там маршировать по плацу однажды заставили. Под октябрьские праздники. Для потехи. Говорят, генерал, из ихних же, из барачных, командовал.

— Да чушь все это! — взорвался Беркут. — Кто тебе такое рассказывал? Ты что, сама видела?

— А то, что «красные командиры в плен фашистам не сдаются, туда попадают трусы или предатели» тоже я придумала? — спокойно, угрюмо поинтересовалась Войтич.

Какое-то время Калина молча смотрела на крест. Дощечки поперечин были мокрыми, крест шипел, чадил, но по-настоящему не возгорался. Словно не хотел принимать отпущение грехов убиенного Брылы из рук этой страшной женщины.

— Чего замолчала? Я спрашивал об офицерах, о марше перед расстрелом…

— Не видела я этого. Может, и байки. Этого не видела, зато многое другое… Словом, насмотрелась. Но это уже не для твоих гнилых ушей и сопливых страстей. А про то, что в плену побывал, лучше помалкивай.

— Почему? Я все смогу объяснить. Я сражался.

— Плевать. Молчи. И скрывай, скрывай, сколько сможешь. Уж чего-чего, а плена тебе не простят. И через двадцать лет в шпионы запишут. Это я тебе говорю, «Лагерная Тифоза».

— Ладно, не будем сейчас об этом. Жизнь покажет. Как ты попала к старику Брыле? Как ты вообще решилась войти в его дом — к отцу лагерницы?

— Когда подошли немцы, часть зэков, кто физически посильнее, к Уралу отправили, остальных — в Христову прорву.

— То есть расстреляли? — расшифровал этот лагерный жаргон Беркут.

— Мужиков наших, из охраны которые, почти всех на фронт угнали. Остальных — и в основном, нас, баб, со всем лагерным барахлом — в эвакуацию, чтобы где-то там, то ли в Мордовии, то ли еще где-то, новый лагерь заложить. Но эшелон фрицы разбомбили. Кто выжил — оказался в окружении. Я, как только поняла это, два пистолета в карман, патроны насыпью — туда же и, лютая на весь свет, как зверь, пошла назад. Сюда. Напролом. Как шла-лютовала, рассказывать не буду, — крест наконец воспламенился и, то ли от этого, то ли вспомнив о том, как она «шла-лютовала», Калина мстительно улыбнулась.

— И не боялась возвращаться в края, где тебя знали как охранницу лагеря? — Беркут спросил об этом скорее из страха, что Войтич прервет свой рассказ и вновь замкнется в себе.

— А куда мне еще было? Как волчица — в логово. Ну так вот, дошла до своего села, узнаю: мать похоронили, снаряд в погреб попал, где она с соседками пряталась. Отца у меня давно нет. Да и был ли, кобель чертов? Ахата — вон она, стоит. Что делать? Я оружие на берегу, под корень вербы спрятала и начала прикидывать, как в доме своем, отцовском, перезимовать. А тут, как назло, на второй день, к вечеру, появляется один наш сельский, тоже окруженец. Говорит — даже мышь колхозную немцам не выдал бы, сам стрелять-вешать оккупантов буду, но тебя привел бы в их комендатуру. Пусть поизмывались бы над тобой, как ты над женщинами-лагерницами измывалась, а потом повесили на суку, посреди села, но только обязательно вверх ногами, чтобы помучилась напоследок. И всем объявили — за что такое наказание. — Так веди, говорю. — Предателем не хочу прослыть. А еще, не желаю, чтобы вышло так, будто это фашисты тебе, и таким, как ты, за люд наш перестрелянный отомстили. Но и сам повесить посреди села тоже не смогу. Немцы-полицаи не дадут. Поэтому собирайся, стерва, я тебя за огородами, на берегу, порешу. И повел. Ножом под ребра подталкивал. На ночь глядя в плавни. Бил, гад, страшно. Он меня смертно бил, а я даже не кричала. Не звала на помощь. Словно сама приговорила себя, — ему отводилась только роль палача.

— Он был без оружия? — Беркуту непонятна была жестокость новоявленного мстителя.

— Может, и был пистолет, однако шпигал меня под ребра ножом. Так, слегка… едва тело сквозь ватник пробивал. А когда решил, что мне конец, так, недобитую, и сбросил с берега. Вот только не знал, что змею надо добивать до конца. Он-то решил, что я утонула, а меня в камыши снесло. Там я кое-как очухалась. Вернулась, взяла свое оружие, ползком до соседской хаты добралась. Почти двое суток на чердаке сарая отлеживалась, в тряпье зарывшись. Тихо, чтобы и духа моего никто не слышал. Но пока лежала, за мной дважды немцы в сопровождении старосты приходили. Соседей расспрашивали, куда энкаведистка исчезла. Словом, поняла я: что от тех мне смерть, что от этих. На третьи сутки, ночью, спустилась в хату, картошки себе сварила, сколько нашла, поела, проверила пистолеты и пошла к тому окруженцу, к Криваню.