Читать книгу "Противостояние - Юлиан Семенов"

Твой Иван».

— Вы мне позволите взять письмо? — спросил Костенко. — Я вам верну его попозже.

— Расписку оставите?

— Если вы не верите слову, тогда мы оформим изъятие вещественного доказательства. Это — хуже. Долго придется ждать, пока вернем, формалистики больше, мы в этом деле бо-ольшие доки.

Цыпкин покачал головой:

— Все ее костят, а она жива-живехонька, прямо даже смешно от вас это слышать.

— Почему именно от меня — смешно?

— Говорят — начальник вы…

— По-моему, начальники сейчас побольше вас критикуют многое, только им, начальникам, с рутиной бороться сложнее — с вас спрос, увы, не так велик: рабочий человек свои права знает… С обязанностями, правда, не всегда знаком…

— Упрек понимаю, — ответил Цыпкин. — Крикунов среди нашего брата хватает.

— Гринька-то, сиречь Милинко, тоже бранился? Или в словесах был аккуратен?

— У него в глазах слова. Ты говоришь, а он тебя не только слушает, но и поправляет, не только поправляет, но и вроде б подсказывает. Вы им интересуетесь, оттого что он с Иваном переписывается?

— Отнюдь. Пусть себе переписывается… Меня интересует, отчего он уехал в отпуск и не вернулся? Ни профсоюзный билет не забрал, ни трудовую книжку, ни вещи свои. В Коканде его адрес знаете?

— Так он же мне не писал…

Костенко повертел в руках письмо, точно зафиксировал дату на штемпеле, спросил:

— А Петрова вместе с Милинко уехала?

— Какая еще Петрова?

— Подруга его…

— Не было у него никакой подруги. Сыч, он и есть сыч. Ружье да лодка — вот его подруги. Как уйдет на два месяца в тайгу, так мы все потом до зимы и семгу едим, и вяленое мясо.

— Он с Минчаковым вдвоем промышлял?

— С кем?

— С Минчаковым?

— Не слыхал о таком… Я ж говорю — сыч, он всегда сам. Есть такие люди, которые сами по себе. Гриша — такой.

— Хороший человек?

Цыпкин снова пожал плечами:

— Хороший. Ни на кого телег не писал, не завидовал, не болтал лишнего.

— Ну а если на трассе у кого поломка — остановится?

Цыпкин вдруг поднял глаза на Костенко, и лоб его собрало морщинами:

— А почему он должен терять заработок?

— Потому, что вы назвали его «хорошим человеком». Вы б остановились?

— Это вы философию начинаете.

— Философия сложней, Цыпкин. Вот вы, лично вы, могли бы проехать мимо товарища, у которого поломка?

— Как же я остановлюсь, когда у меня пассажир сидит?

— Вдвоем с пассажиром быстрее б и помогли.

— Вы христову политграмоту не проводите, не надо, тут детей нет.

— Вы так задиристо говорите оттого, что я попал в точку: Милинко никогда не останавливался, он проезжал мимо, разве нет? Не злитесь. Вы не на меня и не на Милинко сейчас злитесь, вы на себя в досаде. Мы ведь Милинко в убийстве подозреваем, про трупик-то небось разрубленный слыхали?

— Слыхал, — ответил Цыпкин и вдруг явственно вспомнил, как однажды Милинко — было это накануне Нового года, ночью — рубил топором мороженое мясо.

— Отчего задумались?

— Да так…

— Захотите что рассказать — загляните к майору Жукову в угро…

— Было б чего рассказывать.

— Про хорошего человека всегда есть что рассказать…

— Ну и нет! Мы про дрянь — от всего нашего сердца, все вывернем, с-под ногтей грязь выколупаем, а хорошие — они и есть хорошие, чего их трогать, и так — наперечет.

— Меланхолия вас одолела. Плохо. Милинко, кстати, пил?

— Рюмашку. Пригубит — и все.

— Это как — «пригубит»?

— А разве непонятно?

— Непонятно. Можно сделать глоток и передать другу, можно отставить рюмку, сделав глоток, а можно выпить рюмку маленькими глотками, не закусывая…

— Вот я про это и говорю.

— Маленькими глотками, без закуси? — уточнил Костенко.

Цыпкин хмуро улыбнулся:

— Без закуси, это точно.

— Так у нас редко пьют…

— А вообще-то — да, он пил водку странно, будто смаковал…

— Топор у него был какой?

— Топорик — чудо, им бриться можно, в руке лежал что надо.

— Наш?

— Нет. Заграничный. У кого-то из моряков, видать, подфарцевал.

— А карабин?

— На такие вопросы я не отвечаю, — отрезал Цыпкин.

— Вы уже ответили. Если у Милинко карабина не было, вы б так и сказали. Тем более что мы имеем данные из отделения милиции.

— Чего ж тогда спрашиваете?

— Потому что вы помните, как он разбирал карабин и в чем возил его в тайгу, — ответил Костенко.

— У него красивый ящик, алюминиевый, внутри с поролоном, а сверху вроде б пробка, чтоб не утонул, если лодка на пороге перевернется… Карабинчик-то у него именной, с фронта, на планочке все честь честью сгравировано…

— Не помните текст?

— Что-то за геройство в борьбе против немецко-фашистских захватчиков…

— А подписал кто?

— Командование… Вроде бы командование воинской части… А неужели вы Гриню серьезно подозреваете?

— Не стоит?

— Да нельзя просто-напросто… Он человек тихий, калымил прекрасно — зачем ему на себя горе брать? Нет, нет, вы его зря подозреваете, точно говорю…

12

Жуков покачал головой:

— Нет, он никогда карабин не регистрировал — официально заявляю.

— Вы как на кавказском застолье, — усмехнулся Костенко, — «официально заявляю»…

— А что? Хорошие люди и отменно застольную выспренность чувствуют, а я не против.

— Я — против.

— Как же так? За чувство и против выспренности? Корни ведь одни.

Костенко молча снял трубку и заказал Тадаву.

Тот ответил сразу же — Костенко показалось, что он и ночевал в кабинете.

— Ну что у вас? — спросил Костенко.

— Владислав Николаевич, полный мрак. Все то, что вы мне передали в прошлый раз, — в работе. Результатов пока никаких. Очень жду писем или записок Милинко — эксперты без его почерка как без рук.

— Думаете, я его писем не жду? Не меньше вас жду. Нет писем. Нет. Только в Израиле…

— Что, что?!

— В Израиль он пишет, нам не хочет, — ответил Костенко. — Карандаш у вас под рукой?