Читать книгу "Орфики - Александр Иличевский"

– Я одна с такими деньгами на Савельник?

– Провожу.

– Вот и положи к себе, – она улыбнулась.

Я сунул деньги в джинсы, и они снова прожгли карман.

– Как отец?

– Всё плохо.

– Что-то случилось?

– Боюсь уже его.

– Чертей ловит?

– Ладно б если только чертей. Отличился недавно. Понимаешь, любит у меня батя щи варить. Только их и ест. Наварит на неделю и хлебает. Наварит и хлебает. Всю жизнь так, еще до свадьбы мучил ими маму. Она-то как-то еще стерпелась, я ж не выношу этой вони: кислая капуста, пар столбом. Он всегда варит, когда меня дома целый день нету. А тут привел ему Сергеич, ординарец родной, барана.

– Живого?!

– А ты как думал? Удружил, проклятый. Видите ли, ему летчик знакомый с Памира на десантном самолете доставил. Ну, отец барана попас денек-другой для откорма и резать вздумал. Ко щам! Вот только про меня забыл. Воскресенье. Утро. Я отсыпаюсь. А тут: «Вер, а Вер! Доченька, доча!» Еле глаза продрала. Заходит ко мне в спальню, я спросонья не пойму. Господи, что такое?! Весь в крови, шатается и в руке тесак. Я как заору. А он сам испугался, что меня напугал, к себе прижимает. Вся в крови бараньей, тошнит, кричу: «Папа! Папа!» Я думала, он вены себе открыл. Оказалось, пришел просить разрешения барана сварить. Насилу вырвалась. А он дернулся, потерял равновесие и рухнул ко мне на кровать. Я бегом вызванивать ординарца. А Сергеич мне: «Устал я, Вера Михайловна, не могу уж больше видеть, как товарищ генерал мучается».

– А что баран? – удивился я.

– Баран? Баран в этой истории самый счастливый…

– «Ты скажи, барашек наш, сколько шерсти ты нам дашь? Не стриги меня пока, дам я шерсти три мешка», – пропел я.

– Не паясничай, – сказала Вера. – Перезваниваю Сергеичу. И тут он объявляет, что он тоже человек, и у него тоже запой. Я ору: «Вы на службе. Вы дезертир». А он: «Конечно, я на службе. Только воровать не надо было». Я: «Ах ты подлец, Сергеич, неужто ты не знаешь, что отец ни копейки из этого не получил?» «Отец-то ваш, может, и не получил ничего. А вот муженек ваш, видать, поживился неплохо».

– А ему в самом деле перепало?

– А мне откуда знать?.. Я Никите не сторож. Тебе-то что?

– Ничего.

– Вот то-то и оно. Так что на той неделе от следователей я отбивалась самостоятельно. Два упыря из военной прокуратуры приехали отца допрашивать. Один лысый, другой хромой. И мальчики кровавые в глазах, в уме счетами так и щелкают. Я их на веранде посадила, чай подала, варенье, всё как положено. Сидят. А я им объясняю: так, мол, и так, отца бесполезно в подобном состоянии о чем-либо спрашивать. Сидят. Чай не пьют, варенье не едят. Тут отец выходит. В кальсонах. Руки им протягивает. Мол, вяжите. Я в крик. Следаки, к их чести, поглядели на комедию и с крыльца долой. Ну как так жить?

– Спокойно, – говорю. – Я люблю тебя.

– А толку чуть, – она отвела взгляд, но я успел заметить, как в уголках глаз снова затлела улыбка. – Как там Пашка?

– Со мной он.

– Ты когда едешь?

– Не решил еще… – сказал я после паузы.

Вера улыбнулась, снова затянулась и выпустила дым, повернувшись в профиль. Я поморщился от жжения в груди. Прямой нос, глаза, блеснувшие бирюзой, ключица тонкая, обтянутая матовой кожей, так хорошо знакомой кончику моего языка… И тут я почувствовал внутри какую-то звериную обреченность. Напротив нее сидел не я, иной, совсем новый человек, еще мало знающий самого себя, но точно способный на что-то неслыханное – на убийство, геройство, на какой-то сверхъестественный поступок… Я испугался нового себя, словно очнулся, а двойник рядом сидит и на меня не смотрит, но владеет вниманием Веры. И я вспомнил, как в самом начале нашего с Верой знакомства мне казалось, что, когда я прикасаюсь губами к ее телу, я совершаю нечто ужасное, и поэтому мое место занимает мой двойник, а я, подлинный, на время отстраняюсь от дел; и когда настает пора возвращаться, я с оторопью всматриваюсь в ее ошеломленное лицо, вглядываюсь с ревностью и мукой, осторожно приникаю к ней, заново узнавая ее губами, будто безрукий слепец, целую в глаза, приникаю к ее лону горячим лбом, щекой, вслушиваюсь – не изменилась ли, покуда меня здесь, с нею, не было? И насколько ласковым был мой двойник, пока я отбывал свое наказание?..

«Поцелуй меня…» – шепнула, когда мы вышли в теплый московский вечер, и я залился горячей кровью, задохнулся жарко; город поплыл нам навстречу, переливаясь в хрусталике, быть может, последнего из еще нестуденых закатов. «Только вообрази, как я соскучилась по тебе. А думала, позабыла, из сердца вон. Где ты там катаешься, любимый? Что делаешь?» «Мертвецов развожу, устраиваю их на работу…» «Не ври, – и снова недоверчиво всмотрелась: – Врешь опять. Смешной какой…»

Осень уже отшумела первым приступом дождей и отогрелась бабьим летом, облетевшие мокрые листья теперь подсохли и перешептывались на бульваре под ногами. Она шла, склонив голову мне на плечо, у меня слабели колени, общий сок желания, невесомый и ртутный, растворяющий и сплавляющий, перетекал теперь меж нами, колеблясь. Мы прошли весь Гоголевский бульвар и повернули обратно, она прикусила мне мочку уха и шепнула: «Идем к Пашкову дому, я вся… Слышишь?.. Я вся…»

И снова Москва закачалась перед нами, ниспадая к набережной Ленивкой, повернулась оврагом бассейновой впадины, где в детстве вздымались зимой клубы зеленого пара, когда меня, бессловесного, с затянутым кашне ртом, родители тащили к мраморной лестнице Пушкинского музея, где горели свечные лампочки, а наверху ржали чугунные кони и угрожающе стоял великолепный Давид…

Вид на Каменный мост и Кремль развернулся крылато, мы поднялись к заветным ступеням на задах Пашкова дома, где за белыми львами на каменной скамейке молодежь любила целоваться; мы скользнули за забор и перелезли через ограду. Внутри Румянцевского музея всё лето шел ремонт, я наблюдал, бывая по соседству в Ленинке и проходя Староваганьковским проулком, как сначала освобождали от книг и потом демонтировали стеллажи, читальный зал опустошался, выносили настольные лампы с латунным комелем, затем потекли прямоугольники столов, ими заставили всё полукружье дворового пространства, так что казалось, будто здесь, вокруг клумбы, готовится празднество, что скоро столы накроют для пира; но и их увезли на грузовиках. В Румянцевке – Пашкове доме – у Барина была каморка на антресолях, я бывал у него в ней, заваленной до потолка стопками книг, с крохотным столиком, вокруг которого собирались его приятели. Это были подпольные старички, внушавшие страх и отвращение, вероятно, тайные магнаты, десятилетиями водившие вокруг пальца советскую власть, плюгавые и норовистые, шикавшие на меня или презренно не замечавшие; с виду аристократия, а на деле воры, сутенеры, валютчики, бутлегеры, сросшиеся с подбрюшьем номенклатуры. Они обслуживали ее по всем пунктам порока: держатели борделей, владельцы подпольных касс и банков, магазинов ювелирного антиквариата, музейные хорьки, поставлявшие из государственных запасников парадные сервизы царского фарфора на свадьбы горкомовских дочек.