Читать книгу "Проходящий сквозь стены - Александр Сивинских"

— И гигантской говорящей крольчихой, — деловито добавила появившаяся незаметно для нас обоих самка. — Ты почему, растяпа болтливый, позволил ему на дерево забраться? Убила бы, право слово!..

Могучая плюха задней лапой выбила из провинившегося блудотерия болезненный всхлип и приличный пучок шерсти. Он залопотал что-то в свое оправдание, но получил добавки и притих.

— Ты подумал, как его оттуда снимать?

— Да чего там думать, прыгать надо! — развязно хихикнул самец, но под грозным взглядом супруги мигом увял и пробормотал: — Когда созреет, сам свалится.

— А я буду, значит, сидеть и ждать. Сутки, двое… Других-то дел у меня ведь нету. Конечно, нора и детки на тебе, обед и ужин опять же на тебе. Мне только и остается, что за сайгачихами носиться, белены откушав, да человечков под деревьями сторожить.

— Тогда я не знаю…— пристыженно поник самец.

— Знаешь, бобренок мой, отлично знаешь. «Бобренок?!» — подумал я со стремительно нарастающим ужасом.

— Бобренок?!! — скандалезно взвизгнул блудотерий.

— Бобренок, — холодно сказала самка и скомандовала: — Приступай.

Через полчаса бодрого зубовного скрежета дерево зашаталось. Блудотерии взвыли, торжествуя, и уперлись сильными задними лапами в ствол. Раздался громкий протяжный скрип, затем хрустнуло, и сосна полетела в овраг. «Хоть бы убило меня, что ли», — в отчаянии подумал я, рушась вместе с нею.

На дне оврага из-под огромного обомшелого валуна, похожего на гнилой коренной зуб завзятого курильщика, сочился прозрачный ручей.

Голова моя аккуратно вошла в кариозное каменное дупло.

Очнулся я от лютого, обволакивающего со всех сторон и пронизывающего насквозь, какого-то запредельного холода. И очнулся, кажется, слишком поздно. Холод завладел мною всецело. Меня уже даже не трясло, не колотило от него, только иногда где-то глубоко внутри пробегала вялая короткая судорога — мельчайшая, как последнее трепыхание крылышек раздавленной букашки. Я попробовал пошевелиться — и не сумел. Я вообще не чувствовал своего тела! Только под веками ощущались колючие кристаллики снежной крупки да жутко ломило зубы. Казалось, что я, словно какое-нибудь доисторическое земноводное, вморожен целиком в километровый пласт гренландского ледника. Мысли и те двигались лениво — из последних сил и исключительно по обязанности, будто горноспасатели, третью неделю раскапывающие снежную лавину и доподлинно знающие о безнадежности своего предприятия. Мне тут же пришел на память токарь Петров из грустного чеховского рассказа, везший по страшной метели к ворчливому доктору захворавшую жену, заблудившийся и отморозивший в конце концов руки-ноги. Жена у него, помнится, умерла все равно, а примороженные конечности оттяпал тот самый доктор — срубил под корешок, точно новогоднюю елочку.

Я попытался позвать на помощь. Безуспешно, понятное дело. Где это видано, чтобы заледенелая лягушка квакала?

«Е-мое, — с отчаянием подумал я, — а вдруг я вообще уже того?»

На определенное время капитулянтская идея завладела мною всецело.

Второй раз мысль «е-мое» всплыла, когда мозговой паралич немного отступил. Я вспомнил чету блудотериев и поразился, сколь причудливыми бывают у некоторых отморозков предсмертные видения. Все-то люди как люди, начнут умирать — пожалте: тут вам и волшебный полет по туннелю, к ослепительному свету Небес, и хоровое пение ангелов. А мне что? «Вертушка» с угрюмым спецназом на первое, надрывный забег по равнинам палеоцена на второе и говорящие зайцы-насильники в качестве десерта. Это вам не поцелуй Снегурочки, объятия Деда Мороза, ледяная избушка распутницы Лисы Патрикеевны. Это даже не изъезженный черный коридор с колеями трехаршинной глубины от миллионов погребальных экипажей всех мастей.

Да вы, батенька, большой оригинал, приободрил я себя. Сосулька с воображением! Слово «сосулька» внезапно вызвало из памяти такие ассоциации, которые были уж вовсе некстати. О великом Данте и описанном им каком-то там по счету (кажется, последнем) круге ада. Где, вмороженные в вечные льды, вечно страдают души, погубившие себя изменой. И мне среди них самое место. За то, что предательски растворил и спустил в канализацию своего напарника. Между прочим, хоть очень по-своему, но честно заботившегося обо мне.

Но все-таки меня отчего-то не оставляла уверенность, что, несмотря на всеохватную стужу и разные там тревожные думы, жизнь во мне еще теплится. Я же, черт возьми, не лягушка! Прежде всего, пришлось напомнить себе, что на дворе самый конец мая, парная теплынь, цветение садов и смертному морозу взяться совершенно неоткуда. Значит, мороз совершенно ни при чем, тут что-то другое. Потом я очень ясно вспомнил роковой визит куколки своей Аннушки. Оказавшейся никакой не куколкой, а самой что ни есть зловредной гусеницей, умеющей плести тенета не хуже иной паучихи. Вспомнил «Голубой Дунай», собственное головокружение от присутствия замаскированной чудо-юдицы. Вспомнил гипнотизирующее кружение янтарных клякс и удушливо-сладкий запах хлороформа. Вспомнил свой последний рывок прочь… и до меня наконец дошло. Замурован!

Сбылся самый жуткий кошмар, рано или поздно начинающий мучить каждого комбинатора: совершая транспозицию, утратить контроль над процессом и — влипнуть по уши.

Да что там — по самую маковку!

Первое известное мне упоминание о таком случае относится к XII веку. Возглавляет печальный список полулегендарный бургундский рыцарь Оттон де ля Рош, комбинатор воистину гениальный. Именно он похитил из Константинополя во время IV Крестового похода единственный предмет, способный проникать вместе с телом комбинатора сквозь стены. Плащаницу Христа, известную ныне как Туринская. Впоследствии де ля Рош пожертвовал плащаницу собору родного города Безансона, но под старость спохватился, пожалел и решил забрать назад. Доверенный человек де ля Роша, мальчик по прозвищу Додо лицезрел, как он, истово помолившись, шагнул в стену собора. Больше о рыцаре не слыхали. Влип. Правда, почти сто лет спустя, когда в соборе отполыхал пожар, на пепелище нашли камень с торчащей из него мумифицированной человеческой кистью, пламенем вовсе не тронутой. Кисть от греха подальше обломали, так как объявить святыми мощами было ее никак невозможно: пальцы топорщились самым неблагочестивым образом — сатанинской «козой». Додо — между прочим, сам комбинатор, что называется, от бога — обвинил во всем тамплиеров. В IV Крестовом тамплиеры сами приценивались к плащанице, а оставшись с носом, положили за правило изводить де ля Роша угрозами и проклятиями. Поскольку тамплиеры знались с Люцифером, умели и могли многое, обвинения выглядят вполне справедливыми.

Додо прожил долгую насыщенную жизнь, под занавес которой активно участвовал в кампании Папы Климента V против ненавистного ордена. После разгрома тамплиеров Додо был заживо помещен благодарным и осторожным Папой в фундамент строящейся в Авиньоне темницы, став номером вторым скорбного списка влипших. В той самой темнице, кстати, сгинул полвека спустя номер третий — еще один средневековый великий комбинатор, а по совместительству ярый критик Церкви чех Ян Милич.