Читать книгу "Очерки русского благочестия. Строители духа на родине и чужбине - Николай Давидович Жевахов"

официальные вопросы, в роде «всем ли довольны», «хорошо ли с вами обращаются» и тому подобные слова и фразы, на которые я не мог бы даже ответить ей искренно, так как наиболее жалким делом считаю жаловаться кому бы то ни было на свою участь. Но, можете же представить себе, как удесятерилось мое изумление, когда, вместо ожидаемой величавой фигуры, с целой свитой таких же величавых спутников, ко мне вошла одна, и без всякого страха, замечательно милая и ласковая старушка и, протягивая мне руку, произнесла с улыбкой:

– Здравствуйте, Николай Александрович. А я много слышала о вас от Ивана Павловича. Помните его.

От всего этого сразу повеяло на меня чем-то давно забытым. Всё мое смущение мгновенно прошло, и я почувствовал себя с ней почти так же, как если б кто-нибудь из вас, родных, неожиданно явился ко мне. Я усадил ее в кресло, сделанное для меня одним из товарищей, а сам поместился напротив, на табуретке…

Она сейчас же рассказала мне, что зовут ее Мария Михайловна, что ей семьдесят семь лет, и что с самого раннего детства завет Христа о «посещении больных, страждущих, плененных и заключенных в темницы» произвел на нее чрезвычайно сильное впечатление, так что она еще девочкой решила посвятить исполнению этой заповеди всю свою жизнь и с тех пор делает в этом отношении всё, что может. Затем, разговор перешел на мою личную, главным образом, внутренную жизнь и на семейные обстоятельства, причем мы рассуждали с ней обо всем, кроме политики, о которой ей, очевидно, было запрещено говорить с нами… В религиозном отношении она поразила меня своей терпимостью, и много раз говорила, что не считает себя вправе обращать в христианство иноверцев или неверующих, так как если они существуют, то, очевидно, настолько же нужны Богу, как и христиане.

Я почувствовал к ней за это время большую симпатию, которую, конечно, и заслуживает человек, пожертвовавший всю свою жизнь на служение ближнему или на осуществление какой-либо великой и бескорыстной идеи. В молодости своей она была знатна и богата, и вдобавок еще несомненно красавица, потому что и до сих пор у нее чудные большие глаза, которые в молодости, наверное, были ослепительны. Перед ней была блестящая будущность и личное счастье, к которому стоило только протянуть руку, но она всем пожертвовала для того, чтобы отдать свою жизнь на служение евангельской заповеди о любви к ближнему. И она с тех пор, действительно, исполняет эту свою миссию с необычайным самоотвержением. Подумать только, что на семьдесят седьмом году своей жизни она нарочно для нас жила здесь поблизости от нас целую осень, ходила к нам в дождь и непогоду, питаясь одним молоком и яйцами, так как никакой другой пищи ей не могли приготовить здесь в городе. А сколько труда и хлопот, вероятно, стоило ей разрешение посещать нас. Ничего этого она не рассказывала, да и о молоке и яйцах проговорилась лишь случайно, но, ведь, вы можете себе и сами всё это представить. По-видимому, она же уговорила и петербургского митрополита Антония выхлопотать себе разрешение посетить нас во время объезда им своей епархии. Как бы то ни было, в один прекрасный день, после первых же посещений Марии Михайловны, и он вдруг побывал у нас и, между прочим, «беседовал» и со мной с четверть часа (об условиях нашей жизни в заключении), так как спешил побывать у других. Конечно, за такой короткий промежуток времени трудно познакомиться, но на меня он произвел впечатление человека, по-видимому, с более широкими взглядами на сущность и значение религии, чем мне приходилось встречать ранее в духовной среде или составить себе понятие по проповедям, печатаемым в духовных журналах… Затем и тот, и другая исчезли с нашего горизонта, и наша жизнь потекла по-прежнему»…

«Княжна Мария Михайловна снова посетила меня несколько раз, – пишет Н. А. Морозов 6 августа 1906 года к своей матери, – и, добрая душа, уезжая прошлый раз, даже перекрестила меня несколько раз и прошептала надо мной при этом какую-то молитву, совершенно так же, как это делали вы в былые времена, отпуская меня на каникулы. Еще в прежний приезд она просила меня перевести для нее с английского небольшую статейку пастора Вильямса об Аароне (которую ей очень хотелось иметь по-русски), и я, конечно, охотно сделал это для нее. Но, как и следовало ожидать, по выражению дедушки Крылова: «Беда, коль пироги начнет печи сапожник, а сапоги тачать пирожник», сделал в этом переводе не одну ошибку, несмотря на то, что читаю по-английски почти как по-русски, и светские вещи, т. е. беллетристику, или статьи по знакомым мне физико-математическим наукам, перевожу обыкновенно безошибочно. Но дело в том, что для вполне хорошего перевода нужно знать не только язык, но и самый предмет, и соприкасающиеся с ним науки – иначе всегда легко дать промах, как это случилось и со мной в некоторых местах. Так слово priesthood, которое по-английски одновременно означает и священство, и духовенство, я перевел словом духовенство, а оказалось, что здесь именно нужно было сказать священство. Точно так же перемудрил при переводе слова gentiles, которое значит: язычники, а я, желая отличиться перед Марией Михайловной, перевел его словом эллины, как это сделано в русском переводе Библии… А оказалось, что тут совсем и не нужно было мудрить, а перевести это слово, как оно есть. Но Мария Михайловна всё же осталась очень довольна моим подарком, так как увидела в нем (как это и было на самом деле) доказательство моей готовности сделать для нее всякую услугу, не выходящую из пределов моих сил, или вообще того, что я имею право для нее сделать.

Я уже писал вам, дорогая, как высоко ставлю я ее по ее душевным качествам, и чем более ее узнаю, тем более утверждаюсь в своем прежнем, уже высказанном вам мнении, что в древние времена она была бы христианской мученицей и святой, а в более поздние, чем мы живем, она была бы тем же, чем и теперь, т. е. героиней самоотвержения и воплощением бескорыстной любви к ближнему[49], проявляется ли эта любовь под знаменем религии, или каким-либо другим, чисто гуманитарным знаменем. Ее религиозность (которая, замечу, не заключает в себе ничего узкого или ханжеского, а наоборот, отличается терпимостью) и известная доля экзальтации придают только особенную целость ее характеру, и я не могу не сознаться, что она мне очень нравится такой, как она есть. По-видимому, она и сама хорошо заметила это, и потому относится ко мне с