Читать книгу "Соблазнение Минотавра - Анаис Нин"

Та манера, с какой Лилиана в конце концов, словно каменной стеной, отгородилась от жизни в Голконде, выдала ее (равно как и ее мужа) манеру пренебрегать новым опытом и жить по устоявшимся схемам.

Диана сказала:

— Люди обращались к доктору Эрнандесу только тогда, когда попадали в беду. Когда же устраивали вечеринки, ни один человек о нем не вспоминал. Я знаю, что он давал другим то, о чем сам страстно мечтал. Это его сочувствие… к тем, кто попал в беду. Я уверена, что он бедствовал сильнее, чем любой из нас.

Его смерть привела в движение цепь исчезновений и осознание их опасности. Страх словно пробудил Лилиану, вернул к жизни, расшевелил чувства. Внезапная смерть продемонстрировала ценность человеческой любви и человеческой жизни. Все отрицания, разлуки, проявления безразличия стали казаться предвестниками абсолютной смерти и подлежали осуждению. Лилиана зримо представила себе мир без Ларри и детей и поняла, что ее любовь к Голконде оказалась возможной лишь потому, что она прекрасно знала: ее отсутствие будет временным.

Теперь она поняла смысл слов, сказанных тогда доктором Эрнандесом: «Нам кажется, что мы забыли какого-то человека, какое-то место, образ жизни, свое прошлое, и однако же то, что мы делаем в жизни, — всего лишь отбор новых актеров, чтобы создать максимально точную копию друга, любовника или мужа, которого мы стараемся забыть. Мы хотим, чтобы ту же драму сыграли дублеры. Но однажды открываем глаза и видим, что повторяем все ту же историю. А разве может быть иначе? Схема-то исходит из нас самих. Она внутри нас. Это то, что древние мистики называли кармой, повторяющейся до тех пор, пока духовный или эмоциональный опыт не будет осознан, уничтожен, достигнут».

Все персонажи были здесь, и их невозможно было описать словами. Они были представлены серией образов. Заключенный тронул ее потому, что смутно напоминал Ларри, когда она впервые увидела его за железными воротами. И хотя заключенный оказался мошенником, его появления хватило для того, чтобы разбудить в Лилиане чувства к тому первому Ларри, которого она узнала, к Ларри, попавшему в беду, которую она всецело с ним разделила и из-за которой вышла за него замуж, но не столько из сочувствия, сколько по причине духовного родства. Она пыталась замаскировать это тем, что окунулась в жизнь, в новые взаимоотношения, и старалась казаться бесстрашной и страстной.

И только подлинная свобода Голконды, ее плавная, мягкая, тягучая жизнь обнажили несвободу Лилианы. Она была гораздо больше похожа на Ларри, чем думала. Как и он, она испытывала страх. Только страх заставлял ее быть активной, подвижной, заниматься флиртом, любить, давать, искать, и точно так же страх заставлял Ларри прятаться в своей норе и молчать. Утратив первое интуитивное знание о существующей между ними связи, Лилиана утратила и знание о самой себе. Ее увлек миф о своей храбрости, миф о своей теплоте и жизнерадостности. Вера в этот миф заставляла ее осуждать пассивность Ларри, закрывая глаза на собственную тягу к пассивности.

Как-то раз доктор Эрнандес, Фред, Диана и Эдвард решили отправиться вечером туда, где местные жители Голконды устраивали танцы, — на немощеные улочки за рынком. Они перебрались через сточную канаву, ступили на земляной пол и сели за покрытый красной клеенкой стол. Тропические растения, растущие в бочках из-под бензина, загораживали от них улицу. Красные лампы на проводах отбрасывали угольного цвета тени и раскрашивали небо в меняющиеся тона пляшущих языков пламени. Расстроенное пианино издавало звуки, напоминавшие звон разбиваемого стекла. Дробь громких, как африканские тамтамы, барабанов заглушала и песни, и мелодии автоматического проигрывателя. Дома напоминали крытые сады. Смешивались воедино самые разные звуки — гитары, кубинский танцевальный оркестр, женский голос. Но танцующие подчинялись ритму, задаваемому барабанами.

У местных жителей кожа была всевозможных шоколадных, кофейных и древесных оттенков. Было много белых костюмов и платьев, а также одежды ярких расцветок, находящихся в таком же отношении к платьям из набивной ткани, в каком старинные натюрморты с цветами и фруктами, написанные старыми девами, находятся к полотнам Матисса и Брака.

Здесь были все те, кого она встречала в Голконде: таксисты, полицейские, лавочники, водители грузовиков, спасатели, пляжные фотографы, продавцы лимонов и даже владелец лодки с прозрачным дном. Мужчины танцевали с голкондскими проститутками, в которых Лилиана узнавала тех самых девушек, которые днем мирно шили, сидя у окна, продавали мануфактуру или торговали на рынке фруктами. Они приходили на свою вечернюю работу с теми же опущенными долу глазами, нежными голосами и пассивным спокойствием, что и днем. Одеты они были более соблазнительно, с открытыми плечами и руками, но не вызывающе.

А напивались и горланили только мужчины. Полицейские привязывали свои ремни к стульям.

Местные жители танцевали босиком, Лилиана тоже сбросила сандалии. Земляной пол был теплым и сухим, и, как в тот раз, когда она, танцуя на пляже, почувствовала, как море лижет пальцы ее ног, она ощутила неразрывную связь между землей и своим телом, как будто по ним текли одни и те же жизненные ритмы и соки, золотые, зеленые, водянистые и огненные, если вдруг затрагивалась глубинная суть.

Все пытались поговорить с доктором Эрнандесом. Даже те, кто пьяно покачивался, кланялись ему с уважением.

Певец исполнял незамысловатую мексиканскую песню о невыносимости причиняемых страстью страданий. Рекой лилась текила, вкус которой обостряли лимон и соль. Голоса становились хриплыми, фигуры — размытыми. Голые ноги утрамбовывали землю, тела утрачивали свою индивидуальность и, движимые одним ритмом, сливались в едином танце. Жар земных недр согревал ноги.

Доктор Эрнандес нахмурился и сказал: «Лилиана, наденьте сандалии!» Тон был покровительственным. Она понимала, что он мог обосновать свое требование врачебным авторитетом, но ей хотелось отчаянно бунтовать против всякого, кто мог положить конец ее волшебному слиянию с людьми, с землей, с танцами, с происходящим между танцующими обменом чувственными сигналами.

Лилиана была безотчетно сердита и на Фреда за то, что он выглядел бледным и отстраненным, наблюдал, а не участвовал. Он не стал разуваться, и даже монотонное ликование певца не могло расшевелить этого иностранца, этого чужака. И вот уже рядом сидел не Фред, наблюдатель и флегматик, а все те, кто мешал ей прикоснуться к той самой огненной сердцевине, к которой постоянно прикасалась Сабина.

Растения, которые проникали на танцплощадку и поглаживали плечи танцующих, незваные гости из джунглей, жгучий запах текилы, кактусовое молоко, крики на улице, похожие на крики зверей в лесу, птица, обезьяна, глаза подглядывающих из-за кустов попрошаек, горящие и фосфоресцирующие, словно глаза диких котов; вода в канавах, бьющая как фонтан, такси, освещающие танцующих фарами, подобными маякам в волнующемся море чувств, мокрые от пота спины, касание пальцев ног, куда более интимное, чем касание пальцев рук, круглые столы, вращающиеся как на спиритическом сеансе и выдающие предосудительные послания, ласковое обращение — вся эта оркестровка сверкания тропиков служила тому, чтобы контрастно оттенить те мгновения бытия, которые не расцвели до конца и были прожиты тускло, те совпадения и слияния, которых на самом деле не было.