Читать книгу "Исповедь соперницы - Симона Вилар"

Он расхохотался.

— Напрасные усилия! Я так опорочен, что не все ли равно, как я встречу свой конец. Ибо везде среди собратьев по вере меня считают предателем. Я ведь вынужден был принять веру Магомета, а христиане подобного не прощают.

— Что бы вам ни пришлось пережить, сударь, вы не нарушили главной заповеди Иисуса Христа: «Возлюби ближнего, как самого себя». И спасая меня, доказали это.

Он долго смотрел на меня.

— Вы думаете у меня еще есть шанс?

— Отчего же нет? Вспомните притчу о заблудшей овце и слова Спасителя: «…На небесах более радости об одном раскаявшемся грешнике, чем о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии». Поэтому оставьте свое пагубное занятие, вернитесь в лоно Святой Матери Церкви и…

— Кто мне поверит? Здесь, в Святой Земле, я слишком известен и осквернен.

— Что с того? Мир велик. Есть места, где вас не знают, где вы сможете начать все сначала. И вновь стать достойным рыцарем.

— Аминь, — тихо сказал он и ушел в ночь.

Больше я его не видел. Но вскоре узнал, что банда Черного Сокола перестала быть ужасом караванных путей. Более того, как-то один из побывавших в Иерусалиме паломников, поведал, что некий Ги из Святой Земли побывал в Риме и сам Папа принял у него исповедь, дав отпущение грехов. Мне очень хотелось верить, что это и был мой спаситель.

Я умолк, глядя на Риган. Огонь в очаге почти угас, она сидела, кутаясь в шаль, и я не видел ее лица.

Я продолжил:

— Одного я не понимаю, как этот человек, с таким трудом получивший прощение, мог вновь стать вне закона, что сам Генрих Боклерк объявил его своим врагом.

И тут Риган всхлипнула, громко, с дрожью.

— Когда Гай родился… В тот день умерла наша мать, дав ему жизнь. Для отца это был удар. Он был словно не в себе. А в доме было несколько нищих, решивших, что если у хозяина родится сын, их щедро угостят. Отец это понимал и разозлился. Он выгнал их всех вон, хотя была зима и на улице завывала метель. И все они погибли. Все, кроме одной старухи. Она стояла за частоколом усадьбы и проклинала отца… и его сына. Как потом рассказывала моя нянька-валлийка, у Гая тогда на груди появилась отметина — опущенный углом вниз треугольник. А там, в Уэльсе, говорят, что это знак изгнанника. Вот мой брат и изгнанник… на всю жизнь.

Я сел рядом с ней.

— Клянусь тебе, Риган, что я не поступлю с ним подло. Я сделаю все, чтобы он понял, что я его друг… его родич. И сделаю все, чтобы он не попал в руки людей короля.

Она нашла в темноте мою руку и поднесла к губам.

— Да благословит тебя Господь, Эдгар.

— Да пребудет он и с тобой.

Глава 3.

ГИТА.
Декабрь 1131 года.

Я помню и более холодные зимы, но так, как в эту, я не мерзла никогда. Может оттого, что при жизни прежней настоятельницы матушки Марианны дела в монастыре Святой Хильды шли на лад и в запасе у нас всегда имелись дрова и торф.

Но теперь, когда матушка-настоятельница отошла в лучший мир — да прибудет с ней вечный покой —ее место заняла мать Бриджит, которая так запустила дела, что нам приходилось туго. Мать Бриджит хоть и является образцом благочестия, ничего не смыслила в хозяйстве, и все обитатели монастыря с наступлением холодов почувствовали это на себе.

По наказу настоятельницы, я проверяла ее счета, сверяла списки доходов и расходов. И несмотря на все уважение к аббатисе Бриджит, мне порой даже хотелось затопать ногами, закричать, а при встречах с ней, так и подмывало спросить, как же она намеревается провести доверенных ее попечению сестер Христовых через все ненастья и голод зимних месяцев?

— О, Святая Хильда, как же я замерзла!

Не выдержав, я сложила ладони над пламенем свечи, надеясь хоть немного отогреть, ибо они так озябли, что едва держали перо.

Мы находились в скриптории[21]монастыря — я и Отилия. И хотя на улице была зима, а к вечеру сырость окончательно проникла в это маленькое помещение, никто не позаботился чтобы нам дали торфа для печи, и мы сидели в холоде еще с обеда.

Отилия подняла на меня свои близорукие голубые глаза. В серой одежде послушницы и плотно облегающей шапочке, из под которой на ее плечи спадали русые тонкие косички, она казалось особенно хрупкой и трогательной. Отилия ласково улыбнулась мне.

— Не думай о холоде, Гита. Тогда и не будешь так его ощущать.

— Как же — не думай? Тебе хорошо, ты святая. Я же… Знаешь что, давай разведем костер из обрывков пергамента и погреемся немного. А то недолго и слечь, как бедняжка сестра Стэфания.

Но Отилия только отрицательно покачала головой и вновь заскрипела пером.

Переписыванием рукописей в скриптории монастыря мы обычно занимались втроем — сестра Стефания, Отилия и я. Это занятие, само по себе интересное, еще и давало монастырю неплохой доход, так как книги всегда дорого стоили. Женщины-каллиграфы — редкость, и то, что обитель Святой Хильды обучала и готовила таковых — несомненная заслуга покойно настоятельницы Марианны. А для меня несомненное удовольствие и возможность проявить себя. Ведь я считалась лучшим каллиграфом в монастыре.

В монастырь я попала, когда мне и семи не было. И здесь я, круглая сирота, нашла себе тихое пристанище. Сначала воспитанница, потом послушница, скоро я приму постриг и монастырь навсегда защитит меня от всех бед и волнений мира. Я привыкла здесь жить и понимала, что нигде больше не могла бы проводить столько времени за книгами. И все же… Большой мир, тревожный, яркий и страшный врывался в мое тихое существование, пугал, но еще больше интересовал. И хотя еще год назад, когда мне исполнилось шестнадцать лет, я должна была принять пострижение, я отказалась. При этом я сослалась, что готова еще год прожить в послушницах, чтобы затем подстричься вместе с Отилией. Отилия была на год младше меня и была моей лучшей подругой. Так что ничего удивительного, раз я решила обождать ее. И все же какой переполох поднялся тогда из-за моего отказа. Даже приезжал аббат Ансельм из Бэри-Сэнт-Эдмунса, патрон нашего монастыря. И как зло смотрел на меня своими маленькими заплывшими жиром глазками.

— Дитя мое, я очень хочу верить, что твое упорство — всего лишь недоразумение. Запомни, в тебе течет дурная, порочная кровь смутьяна Хэрварда, и ты должна учиться послушанию, а не будить в себе беса неповиновения, какой завладел душой твоего деда.

Да, я была внучкой Хэрварда Вейка, гордого сакса, великого мятежника — что бы там ни говорил этот поп-норманн. И я гордилась этим. Знала, что люди порой заезжают в Святую Хильду, только чтобы взглянуть на меня, последнюю из его потомков. Могла ли я стыдиться подобного родства? Абсурд. Я была внучкой Хэрварда! Но к тому же я и богатая наследница. Аббат Ансельм, как мой опекун, давно наложил руки на мои земли, уверенный, что я приму постриг, и тогда он беспрепятственно сможет называть их своими. Поэтому он так и всполошился, когда я вдруг отложила вступление в сонм невест Христовых.