Читать книгу "Памятное - Рената Александровна Гальцева"

бедствие заключалось в том, что наш куратор, любила философствовать со своей жертвой как мыслящий, интеллигентный человек с другим мыслящим человеком. Это были истощающие словопрения, при одной мысли о которых (а они всегда «были при дверях») нападала цепенящая тоска, вы вспоминали Цинцинната Ц. из «Приглашения на казнь», которому предстояло протанцевать тур вальса со своим палачом. Продуктивнее, да и веселее было не вовлекаться в философские танцы, а войти в образ Швейка или кота Бегемота из тогдашнего бестселлера М. Булгакова («Мастер и Маргарита»). Но однажды, когда из «КНР» в редакцию вернулись сплошь исчирканные «Вехи» (для третьего издания БСЭ) с обвинительным вопросом на полях: «А где ленинская фраза об обливании ими (веховцами) социал-демократии помоями?» – чаша терпения переполнилась, и я устремилась за помощью к Л.С. Шаумяну, фактическому руководителю Научного Совета, потомку одного из 26 Бакинских комиссаров, но известному своей галантностью. Очевидно, мое отвращение к цензорам было настолько выразительно, а вопрос: «Неужели мы, в энциклопедии, не можем обойтись без помоев?» – столь укоризненным, что Лев Степанович широким вельможным жестом вопрос мой разрешил, жирным красным карандашом перечеркнув крест-накрест паутину вражеских заметок. Я поблагодарила его за скорую помощь «красного креста».

«Нигилизм» прошел несколько центрифуг, получив от каждого из «либеральных» членкоров общее одобрение и в устной и в письменной форме, но оговорки в каждом из таких одобрений всегда снайперски били по тем «уязвимым» местам, на которых статья стояла. Далее редактор, мы т.е., отобрав список приемлемых для учета замечаний, посылал их (своему) автору со стратегической запиской сказочного мудреца-наставника: «Прочти, исправь, уточни и жди часа своего. Бог не выдаст – свинья не съест. (Но ведь Он иногда и попустительствует.)» А то, что ни под каким видом невозможно было учесть, приходилось аргументировать на многостраничных «Ответах на замечания на статью…». У одного видного филолога по поводу процедуры прохождения статьи вырвалось: «Так это все равно, что диссертацию защитить!».

То, что нельзя было изъять-заменить из полученного по наследству от предыдущих редакторов, нужно было дополнить-дописать и тем парировать наличный дискурс. Так было, к примеру, со «Славянофилами» и «Хомяковым», написанными суровым материалистическим и ревдемократическим пером. Позвонила проникновенному знатоку «усадебных писателей» В. Кожинову с предложением написать о своих героях. А он мне: «Вы с Роднянской – жорж-зандки, а я знаю, что ничего из этого не выйдет» (в смысле – текст его не пропустят), – и спел по телефону куплеты из «Цыганской венгерки» Ап. Григорьева. Пришлось сочинять самим.

Апробированные авторы, бойцы философского фронта, не понимали, почему они, монопольные специалисты, должны уступать свои позиции. Ради чего же они, завкафедрами, завсекторами, доктора, членкоры и т.п., губили свою бессмертную душу? Почему университетский профессор по «новейшей буржуазной философии» – а уж по французской просто эксперт! – В.Н. Кузнецов должен получать от ворот поворот по воле каких-то неведомых, только что вылупившихся птенцов и в ответ на его законные авторские претензии вынужден выслушивать их возмутительные возражения: мол-де, у вас получилась не столько «французская философия», сколько «французское рабочее движение»? Профессор писал по начальству; хорошо, что – ближнему, опять же Спиркину: в редакции ФЭ неблагополучно, есть редакторы с несоответствующими взглядами. Донесение вышло пространнейшее.

О всех казусах и операциях здесь и не упомянешь. Чего стоят маневренные действия Ю. Попова во имя прохождения беспрецедентного корпуса теологических статей! Однако есть среди военных кампаний, сотрясавших редакцию, такая, которая и в свое время побивала все рекорды скандальностью и десятилетия спустя громко резонировала, обрастая устными и печатными вымыслами. Это эпизод вокруг статьи о П.А. Флоренском. Трудности начались с самой ее предыстории: авторы заранее оправданных надежд, С. Аверинцев и Д. Ляликов, писать – благоразумно! – отказались. Надо было браться за оружие самим, – что было, как видим, вынужденной практикой в ФЭ (потому на вопрос: «что вы пишете?», резонно было отвечать: «то, чего не пишет никто»).

Когда статья «П.А. Флоренский» была, наконец-то, написана и подготовлена к печати, в ее судьбу вмешался родственный фактор (семейная монополия на именитое лицо – явление сегодня распространенное в отношении ушедших от нас культурных и политических деятелей). Военные действия открыло донесение Спиркину, которое потомок героя статьи вручил адресату прямо на дому ни свет ни заря, отчего тот является в редакцию в неурочный час во взъерошенном виде, прямо как изображено в пьесе Маши Андриевской:

Боевой эпизод из обороны пятого тома

Истинное и правдиво рассказанное происшествие, случившееся с Философской Энциклопедией в високосном году (в последний год неспокойного солнца?)

Картина первая

Редакция философии. 10 часов утра. Все на месте. Входит Спиркин (с портфелем).

Спиркин. Здраа-а-а…

Эрик Григорьевич (Юдин). Чему обязаны, Александр Георгиевич, таким редким счастьем видеть вас тут в столь баснословно ранний и, я бы сказал, еще только предшествующий пробуждению сознания час? (Э.Г. Юдин намекает на название популярной тогда книги А.Г. Спиркина «Происхождение сознания». – Р. Г.).

Спиркин. Этим счастьем ты, Эрик, как и все остальные наши товарищи, как и я сам, обязан несчастью. (Выговорив это веское слово, молча поворачивается спиной, чтобы повесить пальто и затем извлекает из портфеля конверт. Читает.)

Пафос врученной инвективы таков: взгляды автора статьи «П.А. Флоренский» Р. Гальцевой не соответствуют «официальному взгляду» (это была чистая и единственная правда в документе), поскольку верный сын Родины, «занимавший в советских учреждениях руководящие посты», рассматривается тут с точки зрения белоэмигрантских критиков, засевших в Париже, – Бердяева, Зеньковского, Лосского. <…> Парадокс состоял в том, что в отношениях с наследниками мы оказались в той самой ситуации идеологического противостояния, какая сложилась у нас с начальством. Мы с родственниками добивались противоположных вещей: нам хотелось оклеветанных наших философских предков представить, выражаясь велеречиво, «в подлинности голой», «откопать живых мертвецов» (по выражению Льва Шестова), погребенных под толстым слоем идеологических напластований. А семье, оказывается, был нужен заслуженный подданный режима. Нам – восстановить философский взгляд на мыслителя и, конечно, – истину о его судьбе, обнародовать тщательно скрываемый факт его гибели; ей – факт этот не афишировать. Если можно понять самого Флоренского, писавшего в 1922 году свое апологетическое письмо «В политотдел», в котором проглядывала попытка убедить органы в том, «что он старался добросовестно делать на государственной службе свое дело» (в конце концов, мы тоже делали «свое дело» на государственной службе в ФЭ), – ведь он писал это перед лицом грозящей расправы, и она-таки наступила, – то как понять попытки стилизовать о. Павла в конформном, советском духе уже в новое, нерасстрельное, время? И вступать в борьбу с Энциклопедией, желавшей его от этой вынужденности очистить и воздать должное его человеческой трагедии? И борьба эта – с ожесточенными дебатами, дополнительными разысканиями и выкладками, с вовлечением в процесс в качестве арбитра